— Хозяйственник! — воскликнул мэр, стараясь компенсировать значительной интонацией чрезмерную сжатость фразы. — Кто он? Бог! Царь! Всё! — Мэр отдышался, вытер лоб. — План... Качество... Коллектив... Прогулы... Текучесть... У всех прогулы — у Гороховой нет. У всех текучесть — у Гороховой нет. Почему? Авторитет... Переходящее знамя... Два ордена... На ком держится город? Область?.. Можно сказать, регион?.. Теперь — дочь... Наказание божье... Не уследила? Верно! Взгрели! Работает еще лучше. Замаливает грехи. — Что-то похожее на смех прозвучало в его свистящем хрипе. — Кристально честный человек! Кристально...

Все смешалось в доме Облонских... Кристально честный?! А машины? А — ты мне дыни, я тебе трюфеля?

Мэр задышал еще чаще, еще мучительней:

— Вы?! С вашим... Пониманием... Жизни... Острота взгляда... Без догматизма... Таким мы вас знаем... — Лесть, демагогия, набор расхожих приемов — к этому не привыкать, на такого тощего червячка я не клюну. А мэр продолжал наступление: — Как вы можете?! Она... Командир производства... Ворочает миллионами... Вожак коллектива... Нужна машина? Пусть покупает. Что прикажете: ездить на старой? А где сервис? Использовать... Для починки... Служебное положение?.. Пойдем навстречу... Не обеднеем... Лишь бы работала... Продовольственная программа... Надо? Надо! И я так считаю... Спекуляция? Клевета! Поклеп! Все чисто... Проверяли... Поменяли следователя? Всех меняют... Незаменимых нет... Хотел раздуть громкое дело... Карьерист... Типичный... А Горохову жаль... Такая дочь... Видели? Нет? За ней любой побежит... Втюрилась, дура...

Интересно: мэр искренне верил во всю эту чушь или она служила наспех сработанной ширмой, скрывавшей банальную круговую поруку?

Он порылся в папке, достал несколько писем. Прокомментировал сразу, упреждая вопросы:

— Завистники... Склочники... А что делать? Надо воспитывать. Верно? Верно! Прочтите...

Я прочел. Работницы кондитерской фабрики писали в городские организации. Под одним обращением подписалось человек тридцать, под двумя другими — чуть меньше. Несколько мест было отчеркнуто красным карандашом.

«Сама ли дочь стала такой или мамаша потрудилась?.. В этом надо хорошо разобраться, но никто не хочет... Почему Горохову защищают и кто ее покровители?.. (Рядом с этой фразой на полях две птички и три вопросительных знака. — А. В.) Где справедливость?.. Можно ли при директорской зарплате жить на такую широкую ногу?.. Каким образом дочь, не работая на фабрике, получила машину по фабричному списку? И на какие доходы?.. Не грех бы директору рассказать коллективу про себя, про семью, как дошла до жизни такой...»

Я вспомнил речь Калерии Антоновны на рабочем собрании. Похоже, она отвечала тогда — вполне недвусмысленно — своим критикам. Отвечала, но все-таки не ответила. Набор штампованных фраз, привычная демагогия, неприкрытая угроза вперемежку с посулами... Разве это ответ?

— Жалобы проверяла комиссия, — тяжело дыша, мэр разглядывал меня в упор. — На строгих все жалуются. А добреньких хвалят... Вот где проблемка, товарищ писатель!

Мое пребывание в городе уже завершалось. Не хватало, правда, еще разговора с основным персонажем. (Пользуюсь этим корявым термином, чтобы избежать слова «герой». У нас привыкли его понимать только в смысле первичном, буквальном: герой значит Герой. Если же герой отрицательный, его обязательно следует закавычить. От газетных и журнальных, а то и книжных кавычек пестрит в глазах.) Но я заранее рассчитал, что поеду в колонию под самый, конец.

Конца у истории, однако, все не было видно. За каждым новым пластом открывались другие. Я, кажется, уже начинал понимать, почему прекратили розыск тех, кто участвовал в спекуляции автомашинами. Почему Ермакова заменили Матвеевым. Кто дирижировал следствием. По какой причине и с какой целью. Понимание между тем нуждается в доказательствах. Чтобы это все размотать, впору было начать новое «следствие». (Здесь кавычки вполне уместны, ибо проводить следствие в его истинном смысле — таким полномочием закон писателя не наделил.)

Накануне отъезда я нанес прощальный визит Калерии Антоновне в ее директорском кабинете. Не кривя душой, признался, что окончательных выводов пока не сделал, что поездка в колонию многое прояснит, но остались такие вопросы, на которые никто, кроме нее, ответить не может.

Эта часть разговора с Калерией Антоновной в моем блокноте записана так:

«...Спросил в лоб: почему замяли дело? К вопросу готова. Объясняет: после ареста дочери город полнился слухами, один фантастичней другого, работать в такой обстановке было нельзя, она «не тетя с улицы, а руководитель крупного предприятия, депутат горсовета, дважды орденоносец за безупречный труд», обратилась «куда следует» и нашла полное понимание. «Дочь оправдать не могу. Даже подлецов в частном порядке казнить не положено. Для этого суд есть. Хотя сами видите, какой у нас суд: во внимание ничего не принял... Посмотрим, как с машиной решат». Про иск знает, говорит неохотно. «Мы живем скромно и всем довольны. Чужого нам не надо. Но зачем отдавать свое?» Замолкает. Я не мешаю ей высказать то, что кажется важным. И она высказывает: «Вы знаете, что это был за водитель? Я про зятя... Лихач! Два прокола в талоне, был бы третий, да я, дура, спасла, сидел бы сейчас без прав и не чирикал. А у Светланы — ни одного замечания. В нашей семье закон уважают».

Дополнение к исковому заявлению

«...Оставление машины бывшему мужу явится грубым нарушением правил дорожного вождения, так как, согласно правилам, водить машину может только здоровый человек, без физических недостатков, прошедший специальную медкомиссию. Пусть Петрушин снова пройдет медкомиссию, тогда посмотрим, кому положено пользоваться машиной, а кому нет. Я являюсь здоровой молодой женщиной, тогда как ответчик не имеет одной руки, ему не может быть доверено управление автотранспортом, что приведет к опасности для жизни людей. Он может ставить вопрос о выделении ему инвалидной коляски, и то в порядке общей очереди, а не как он приобрел автомашину ВАЗ-21011. Через 6 лет (а точнее, гораздо раньше, так как... я твердо встала на путь исправления) я выйду на свободу и буду иметь возможность пользоваться автомашиной, тогда как ответчик не сможет пользоваться ею уже никогда...

Истица Горохова С. А.».

С этим документом меня познакомил не судья Мастерков, а сам автор — истица Горохова. В кабинете начальника колонии майора Синицына, который деликатно оставил нас наедине.

За то время, пока я занимался делом Светланы, я успел уже, видимо, настолько сжиться с «материалом», что образ реальный и образ воображаемый стали единым целым. Когда Светлана вошла в кабинет, мне показалось, что мы знакомы давным-давно: какой я себе ее представлял, такой я ее и увидел.

Запись в блокноте:

«Чистый, высокий лоб и стальной блеск глаз — первое, на что обращаешь внимание. И туго заплетенная коса, перекинутая через плечо. Светлана, не дожидаясь вопроса: «Косу оставлять не положено, но для меня сделали исключение». Почему сделали, я не знаю, но поступили, думаю, правильно: красоту надо беречь. Все время жует жевательную резинку: «Это успокаивает». И здесь — исключение? «В правилах про жвачку не говорится вообще. Раз не запрещено, значит, разрешено. Я правильно понимаю?» Она все понимает правильно.

О моем интересе к своему делу знает из писем матери. Ждала. Просьб не имеет. «Мужчине женщину не понять». А если я постараюсь? «Все равно. Женщине хочется, чтобы ее на руках носили, а не по судам таскали». — «Разве вас кто-то таскает?» Долго смотрит на меня стальными своими глазами. Перестает жевать. Подбородок становится вдруг квадратным и начинает дрожать. Усилием воли гасит в себе проявление слабости. «Я же сказала: мужчине женщину не понять». Решаюсь робко спросить, что же все-таки она думает не про машину и не про обиды, а про отрубленную руку. Неужели не жалко? «Жалко. Что не добила. Дали бы от силы червонец, зато одним подлецом стало бы меньше». Плачет. По-моему, искренне. Или я просто сентиментален? Мне больно, когда женщина плачет. Какой бы она ни была. Впрочем, плачущий мужчина — это, пожалуй, еще страшнее. Но я отвлекся...