Или он думает, это все так, даром? За красивые глаза?
— Я знаю стихи, — неуверенно сказал Иче.
Мальчишки засмеялись. Подумаешь! Что они, в школе не обучались?
— Нет, — сказал Иче, — у меня другие стихи — сам сочинил.
Мальчишки удивились и велели прочесть. Стихи были про войну. Про то, как раньше наступали немцы, а потом наши. Как наши расколошматили немцев и те бросились наутек.
Мальчишки закричали, что теперь жить будет очень здорово, что солдаты за такие стихи отвалят буханками хлеб и что надо другим их выучить. Они подвели Иче к эшелону, и там, в вагоне, в бурой теплушке, он читал стихи людям в зеленом.
Старуха расклеивала свежий плакат: всадник подмял мотоциклиста и взмахнул саблей, готовый зарубить его. Мотоциклист в страхе улепетывал.
— Калугу сдали, — сказала старуха.
— Стихотворение «Бой»! — сказал Иче громко.
Солдаты нахмурились, и чем дальше читал — хмурились темнее. А когда прокричал диким, захлебывающимся голосом: «Наши смелые тачанки!..» — его зло подтолкнули в спину:
— Чеши отсюда. Давай, давай! — и выругались.
Бритый худой мальчишка вскочил в теплушку и, притоптывая, запел:
Иче стоял в недоумении.
— Наша авиация, — звонко выкрикивал репродуктор, — совершила налеты на города Кенигсберг и Ригу. На военные объекты этих городов сброшены зажигательные и фугасные бомбы. Отмечены взрывы и пожары.
Бритый, отплясав, вылез из теплушки и поделил с Иче хлеб.
— У тебя есть веселые стихи? — спросил бритый.
— Нет, — сказал Иче.
— А ты сочини.
— Не могу.
— Ну, тогда скажи — бхынза.
От родителей унаследовал он твердое, ясной звонкости «р». Брынза. Рак. Крепко. Но бритый учил по-другому: бхынза, хак, кхепко… Подмигни, притопни, рожу сострой. Чтоб солдат заливался. Чтоб хохотал до упаду. И чтоб упал, живот надрывая…
Бхынза! Хак! Кхепко!
Когда эшелоны стояли вблизи радио, а из репродуктора однообразно шел голос: оставили Вязьму, Орел, Калинин, — солдаты требовали, чтобы Иче пел громче. Он пел. Орал во все горло. И люди, которые в длинных поездах ехали отвоевывать назад Вязьму, Орел, Тверь, кричали ему:
— Ну-ка, малый, кукурузу!.. Кукурузу!
— Кукухуза, — хрипел Иче.
Они смеялись. И немало перепадало ему от солдатских горьких щедрот…
Он ходил с Перепетуей в санпропускник и воровал одежду, которую должны были сжечь. Потом другие мальчишки загоняли заразное барахло. Около пропускника их ловили, таскали в детдом. Но в детдоме не было мест. Там радовались, когда они убегали.
Перепетуя умер, передав Иче по наследству свою песенку. А Иче поймали возле пропускника.
Ему казалось: очень быстро бежит, прямо по воздуху несется, — голоса тех, кто преследует, глухие, далекие… Вдруг его схватили за руку и такой же глухой, дальний голос спросил:
— Тебя как зовут?
— Шлейма-Бех. — Хотел подмигнуть, но едва шевельнулся, кожа полезла вниз, будто стаскивали со лба.
— У-у, да ты, брат, алалик! — сказал голос. — Какое «р» слабое…
— Бхынза, — сказал Иче.
— Ну ладно, — пообещал голос, — кончим войну — свидимся. Такое «р» поставлю — будешь, аки лев рыкающий.
— Кукухуза.
Человек взял Иче на руки и понес. Болтало, как на волнах. И чудилось: они с отцом — на лодке, в парке, на озере… отец гребет…
— Я капитан Корнеев, — голос был еле слышен. — И я заставлю вас…
И такой же тихий другой голос:
— Да не кричите… и без вас хлопот…
А лодку все болтало, болтало…
— Я из военного эшелона. Вы примете этого парнишку как моего сына. Понятно?
— Говорю вам — не кричите… Ну, куда его? Все равно не выживет. Через силу живет.
Отец сложил весла. Лодку закрутило, завертело, понесло…
— Я — капитан Корнеев. И я приказываю вам…
Мальчика звали Иче.
Это меня звали Иче. И обо мне дальний голос сказал: я умру, потому что живу через силу.
Но я не умер. Я выздоровел. И живу, живу, живу…
НАСЛЕДСТВО
Если бы Г. П. Альтшуль, который стучит на ударных в кино «Прогресс» и живет Большая Южнорусская, дом 5, если бы он выписывал газету «Известия», возможно, это событие не застало бы его врасплох.
Но Г. П. не выписывал никаких газет.
Он был счастлив тем, что на старости лет жена родила ему наконец сына. И вот сыну уже двенадцать. Очень умный, живой мальчик. Почти отличник. Отдыхает в лучшем оздоровительном лагере. Окреп. Загорел. Каждые три дня пишет письма…
И вдруг на голову Альтшуля свалилось счастье.
В дом № 5 по Большой Южнорусской принес его незнакомый молодой человек. Он низко поклонился, и ни один волосок не шелохнулся на скромном зачесе. Молодой человек предъявил удостоверение какой-то загадочной организации, именуемой «Инюрколлегия», и хозяйка решила: дело связано с судом.
Молодой человек сел и стал задавать вопросы. Выяснив, что требуется, до вечера ждал хозяина, а когда тот пришел, строго и солидно сообщил: у него, у хозяина, скончался в Канаде брат.
— Но у нас нет никаких братьев! — тут же возразила хозяйка.
— Уверяю вас — есть. Я занимаюсь наследством Альтшуля около года… точнее, семь с половиной месяцев… Ошибки быть не может.
— Да говорю вам, нет никаких братьев!.. Скажи наконец, Гриша!
— Ну, припомните, Герш Пейсахович… Сэмюэл Питер Алтшул… Миллионер!.. Припомните!
Хозяин — Григорий Петрович Альтшуль — не ответил ни да, ни нет. То есть ответил «да», но ответил так:
— Интересно, как вы меня нашли? Разве это где-нибудь записано, что у меня брат… там?
Но молодой человек сразу же перешел к деловой части, — объяснил, из чего состоит наследство канадского брата. Из крупных химических заводов, оборудование которых мы давно намеревались приобрести. И молодой человек выразил надежду: государство столкуется с Гершем Пейсаховичем?
Хозяин закивал: да-да, конечно! Что он, враг своему государству?..
Поболтали о том о сем. Хозяин — о кино «Прогресс», в котором «стучал» по вечерам, — «приходите завтра, будет новая картина… спросите Григория Петровича, меня вызовут». Молодой человек — о хлопотливой, связанной с разъездами службе в «Инюрколлегии», — «так мало времени уделяешь семье, так обидно». Достал карточку жены и ребенка. И глядя на него, на карточку, хозяйка подумала: похож на рекламного агента в иностранном кино…
Молодой человек сказал:
— Я ведь тоже получу за вас премию, Герш Пейсахович. Солидный куш! — Он слишком долго искал именно Герша Пейсаховича, чтобы величать хозяина как-нибудь иначе. — Через два-три дня, Герш Пейсахович, все Альтшули, какие только обитают на земном шаре, будут вам завидовать.
И молодой человек — разносчик счастья — направился к двери.
— Всего вам доброго, — сказал хозяин.
— До свидания.
— Всего наилучшего!
— А завтра я опять к вам.
— Милости просим!
— Прекрасно провел с вами вечер.
— Очень вам были рады!
По меньшей мере неосторожно так долго прощаться в дверях, если живешь на Большой Южнорусской. Несколько коротких минут — и вся улица знала: произошло событие… Но ни древнему маклеру Лиснянскому, ни местечковому земляку Фриду, ни товарищу по оркестру саксофону Ефремчуку не открыл «ударник» Альтшуль, что за таинственный брат объявился в Америке.
— Ну, что ты скажешь, Юдифь? — спросил он жену.
Юдифь Осиповна промолчала, только протянула письмо от сына. Этим хотела она напомнить, что прежде всего заботливая мать. И ничто не пошатнет ее. Она прожила с ним двадцать пять лет (все говорят, душа в душу), а он даже не заикнулся про своего брата.