Когда я жила в Хунани, то часто сталкивалась со шрамами, оставленными Великим скачком и Культурной революцией. Мне запомнилось, как я праздновала Китайский новый год с одной милой супружеской парой, с которой познакомилась через друзей в Чанша. Тянь Чжэнцянь преподавал живопись и каллиграфию, а его жена Фань Цюнь работала в детском саду. Фань Цюнь выросла в далекой деревне, а после окончания школы влилась в мощный поток рабочих-мигрантов, отправившись на юг, в Гуанчжоу, на поиски работы. Через несколько лет она перебралась на север Хунани в город Юэян, где тетушка познакомила ее с учителем Тянем, которого сочла подходящей парой для Фань.
В январе мы втроем сначала на автобусе, затем на лодке отправились из Юэяна в деревню, где все еще жили родители Фань Цюнь. Место было дивной красоты — зеркальная гладь озер, водопады, крутые холмы, поросшие соснами и бамбуком. Дни мы проводили в гостиной крестьянского дома. Болтали, играли в карты и грели ноги над мерцающими углями стоявшей под столом жаровни. Мать Фань Цюнь и золовка готовили на кухне ужин, а ее отец слонялся где-то неподалеку. Нередко заходил кто-нибудь из соседей выкурить парочку сигарет и выпить чашечку чая. Братья Фань Цюнь вернулись с поденщины в Гуанчжоу, а она с мужем — из Юэяна, так что вся семья теперь была в сборе, — настроение царило праздничное. Родители жили в хорошем доме, крытом белой черепицей, который они построили на месте старой, разваливающейся халупы с земляным полом. Еды было навалом — во время каждой трапезы мы кушали мясные блюда, пили рисовое вино и лакомились угощениями, которые братья привезли с юга.
История этой семьи — трагичная и печальная — была весьма заурядной. Мать Фань Цюнь осиротела в двенадцатилетнем возрасте — стояло голодное время. Ее мать и отец умерли от тяжкого труда и недоедания. Одиннадцать братьев и сестер раздали в другие семьи, еще несколько умерло от голода. Отец Фань Цюнь поведал, как вместо нормальной еды им приходилось питаться малосъедобными листьями и кореньями. «Сейчас скотина и то ест лучше, чем мы тогда», — сказал он мне. Добрый, спокойный человек, немного знавший английский, он был школьным учителем. Из-за этого во время Культурной революции подвергся преследованиям. Неграмотные люди, которые его унижали и мучили, науськанные местными властями, были его соседями, и среди них многие еще и родственниками. Он до сих пор живет среди них и по-прежнему водит с ними крепкую дружбу. Он их всех простил.
Однако этим злоключениями дело не ограничилось. Отец учителя Тяня руководил уездной ячейкой гоминьдановской партии, поэтому после окончания гражданской войны родителей Тяня взяли на карандаш. Их отправили в исправительные лагеря, где в итоге отец, не в силах вынести лишений и унижений, покончил жизнь самоубийством. Мать, ослабев от изматывающего труда и недоедания, заболела. Лечить ее никто и не думал, и в возрасте двенадцати лет Тянь осиротел. Ему пришлось работать с братьями в полях и самим заботиться о себе. Невероятно, но он сам научился рисовать. Ему удалось поступить в художественную школу. Жизнь не озлобила Тяня, он воспринимает все произошедшее с ним как судьбу, которую нельзя избежать. Вообще-то он один из самых жизнерадостных людей, которых я знаю. Когда я жила у них с Фань Цянь в Юэяне, он каждый день вставал рано утром, чтобы поупражняться в искусстве каллиграфии и в пении.
Мне, человеку, чьи родители выросли в Англии в развеселые шестидесятые и никогда не знали голода, эти жуткие истории представляются совершенно непостижимыми. Однако в Китае они норма — практически каждый человек старше пятидесяти может вам поведать о себе нечто подобное. И, несмотря на все это, в доме родителей Фань Цюнь, на почетном месте над столом для игры в мацзян висит плакат с Мао Цзэдуном. «Мы хотим, чтобы он оберегал нас, приносил в дом мир и покой», — поясняет золовка Фань Цянь, присоединяясь к нам за новогодним столом.
Во время обеда с племянником Мао в Шаошане у меня по коже бегали мурашки. Отчасти это было вызвано тем, что в профиль и со спины он поразительно напоминал своего страдавшего манией величия дядю: как прической, ростом, так и чертами лица. Вместе с тем мне было немного не по себе беседовать с племянником Великого Кормчего, чтобы вызнать рецепты любимых блюд этого кровавого диктатора. Конечно же, я понимала, что Аньпин не несет никакой ответственности за преступления Мао: он вообще видел вождя только один раз в жизни — за обедом в Шаошане в 1959 году, когда сам был молодым человеком. Но не вкладываю ли я свою лепту в культ Мао и промывание мозгов китайского народа, проявляя интерес к кулинарным привычкам Великого Кормчего?
Я читала книгу, написанную личным врачом Мао, срывающую покровы с частной жизни вождя, была знакома с производящей жуткое впечатление работой Джаспера Бэкера о голоде в Китае, изучила недавно вышедшую в свет биографию Мао Цзэдуна, написанную Цзюн Чаном и Джоном Холидеем. Мне была прекрасно известна неприятная правда о Мао. Я потратила немало времени, как можно более тактично споря с моими друзьями-китайцами, рассказывая о фактах и точках зрения историков, о которых они еще не знали. Но в Хунани люди ничего не желали слышать. Они отвечали избитыми, нудными банальностями, пускаясь в рассуждения о неблагоприятных погодных условиях, плохих урожаях и о том, что «все мы допускаем ошибки». Поэтому я решила не тратить сил попусту.
Перед публикацией «Революционной поваренной книги» мы с издателями решили сделать красную обложку с золотым орнаментом и пятью звездами, как на китайском флаге. Оформлением книга напоминала цитатник Мао времен Культурной революции с изображением его улыбающегося лица.
Несколько критиков обрушились на меня с упреками за такое оформление книги. Би Уилсон в «Санди телеграф» написала, что из-за ссылок на Мао и вообще исторического контекста книги у нее пропал аппетит; Роуз Принс спрашивала, сколько человеку надо убить людей, чтобы в его честь назвали блюдо, а Анне Мендельсон из «Нью-Йорк таймс» не понравилось то, как мы использовали образ Мао. Как это ни странно, но все эти замечания оказались для меня полной неожиданностью.
Ни за что на свете не поставила бы себе на каминную полку статуэтку Гитлера. Но в моей лондонской квартире среди свечей и открыток стоит улыбающийся, машущий рукой Мао. Знаю, что на нем лежит ответственность за смерть миллионов людей. Я своими глазами видела последствия его экономических и политических экспериментов. Однако Мао странным образом стал частью культурной и эмоциональной составляющей моей личности. Его изображения болтаются на лобовых стеклах автобусов и такси, в которых я езжу, его портреты висят в квартирах многих моих друзей. Для меня он теперь не просто человек, а символ чудовищной трагедии, пережитой Китаем в двадцатом веке, страны, прошедшей путь от наивных надежд и безрассудной веры в светлое коммунистическое будущее до конвульсий Культурной революции. Его присутствие ощутимо во всем Китае. Не знаю — к добру или к худу. Я к этому привыкла и сейчас уже не столь к этому чувствительна.
Эти мысли служат мне напоминанием о том, что погружение в другую культуру не проходит бесследно. Это опасное дело, способное изменить самовосприятие. Именно в Хунани я потеряла себя. Я приняла решение жить как китаянка, и неотступно ему следовала. Изо дня в день, на протяжении многих месяцев говорила только по-китайски и проводила все свое время с китайцами. Все обращались ко мне по моему китайскому имени Фу Ся, а не Фуксия. Внешний мир исчез из виду. И однажды я поймала себя на том, что не только говорю на одном языке с Лю Вэем, Саньсань и их друзьями, но еще и думаю как они. В какой-то момент мне показалось, что я полностью утратила связи с домом и своей культурой, и уже никогда не смогу уехать из Китая. Именно тогда у меня мелькнула мысль, что я превратилась в хамелеона, который не в состоянии вспомнить своей природной расцветки.