Не исключено, что счастливая мать посещала единственный имевшийся в деревне храм, куда допускались женщины, чтобы обратиться к местным богам с просьбой даровать им сына. Боковые стены весьма примечательного алтаря, стоявшего там, были украшены барельефом с изображением гротов и выкрашенных в зеленый цвет холмов. Повсюду красовались пестрые крошечные гипсовые фигурки мальчиков в самых разнообразных позах, размахивающих малюсенькими глиняными пенисами, видневшимися в прорези на их разноцветных штанах. Когда мы с Лю Яочунем посетили этот храм, смотритель провел нам небольшую экскурсию. «Женщины отламывают пенисы и съедают их, — пояснил он, — а затем я даю им отрез красной нити, которую надо повязать вокруг шеи. Очень помогает».

Вечером на третий день празднеств мы поужинали здоровенными свиными пельменями цзяоцзы, обмакивая их в соевый соус и уксус. После полуночи наше внимание привлек грохот барабанов. Выбравшись на улицу, мы увидели хвост праздничной процессии, которая, извиваясь змеей, двигалась вверх по склону близлежащего холма. Мы стали свидетелями древнего обычая, который возродили сравнительно недавно, — при Мао подобное было запрещено, так как считалось феодальным пережитком. Чтобы нагнать процессию, нам пришлось припуститься за ней бегом. Воздух был буквально наэлектризован от грохота барабанов, звона гонгов и цимбал. Самодельные бумажные фонарики, освещенные горящими свечами и надетые на поднятые палки, отбрасывали неверный свет на окутанную сумраком толпу. Царила атмосфера какой-то дикости и безумия.

Кульминация была достигнута на вершине холма, возле деревенского храма, за воротами которого полыхал огонь. Грохоча, взрывались хлопушки, вырывая толпу из мрака на манер фотовспышек. Все жгли благовония и ритуальные деньги. Барабаны зарокотали громче и чаще. Мальчишки пускали ракеты, которые летели во все стороны, со свистом устремляясь на толпу маленьких детей. Одна из них взорвалась у меня буквально под ухом, практически полностью оглушив.

Потом темп барабанного боя стал медленней, и вперед вышла молодая девушка, местная красавица. Она была «лодочкой» и наряжена в костюм из цветной бумаги, украшенной розочками. «Старик» в видавшей виды соломенной шляпе и с фальшивой бородой, сделанной из конского волоса (на самом деле это был один из деревенских парней), ласково взял «лодочку» и под громкий хохот принялся с ней танцевать. Затем к ним присоединились ребята, несшие фонари. Они принялись раскачиваться среди дыма и благовоний. Народ в радостной суматохе вопил и улюлюкал. Все были тепло одеты, чтобы защититься от лютого холода.

После совершенного действа процессия двинулась прочь от храма и по пути, в буйстве цвета и света, заходила в каждый попадавшийся дом. В воздухе по-прежнему грохотали хлопушки, отгоняя прочь злых духов. Члены семей на алтарях жгли подношения предкам и награждали танцовщиков и барабанщиков, одаривая их фруктами и орехами. Мучимая хворью женщина опустилась на колени, а вокруг нее танцевала толпа, наряженная в гигантский костюм льва. Бумажный фонарик, охваченный огнем, вспыхнул и тут же сморщился, увял. А над нашими головами, на пологе усыпанного звездами неба, переливался серебром молоденький месяц.

День за днем меня водили по деревне, словно редкое животное или какую-нибудь знаменитость, — я была настоящая иностранка из плоти и крови, в точности такая, каких жители деревни видели в передачах по их черно-белым потрескивающим телевизорам. («Я только что разговаривал с иноземным дьяволом!» — пообщавшись со мной, прошептал один крестьянин Лю Яочуню). Мне приходилось в огромных количествах поедать лапшу, пельмени, студень из свиных ушей, а говорила я столько, что у меня сел голос.

Однажды вечером мы взгромоздились на телегу, прикрепленную к трактору и проложенную овечьими шкурами, и отправились в соседнюю деревню, побогаче, чтобы посмотреть, как там встречают Новый год. Празднование в селении неподалеку проходило на широкую ногу, чем, собственно, местные жители и были знамениты. Молодые люди в шелковых халатах, чьи лица скрывал густой грим, принимали участие в сложных танцах; под открытым небом развернулась постановка местной оперы. Мне до смерти надоело постоянно находиться в центре внимания, поэтому я надела темные очки, а голову прикрыла шерстяным шарфом. Однако в самом конце вечера, залезая обратно в телегу, я решила избавиться от маскировки. Неожиданно вокруг образовалась целая толпа, пустившаяся вслед за нами. Кто-то крикнул вслед удаляющемуся трактору: «Пожалуйста! Мы ведь живем в деревне! Мы никогда не видели иностранцев! Верните ее! Пожалуйста!»

Незадолго до моего отъезда из родных мест Лю нас пригласили на свадьбу. Невеста — пышная молодая женщина — сочеталась браком с худеньким молоденьким пареньком, которого едва знала. О браке договорились родители. Мы посмотрели, как жених и невеста воскуривают благовония и кланяются: сперва богам, потом родителям, затем предкам и, наконец, друг другу.

После церемонии меня потащили на встречу, которую я бы назвала пресс-конференцией — более подходящего слова не подобрать. Мне предложили присесть на кан в одной из боковых комнат, после чего в нее набились приглашенные на свадьбу гости, чтоб поглазеть на чужестранку. Те, кому не хватило места, пытались протолкнуться со двора, кто-то разглядывал меня в окно. Люди, столпившиеся у дверей, вытягивали шеи. В воздухе плавали густые клубы табачного дыма.

Некто, взяв на себя роль церемониймейстера, предложил присутствующим задавать мне вопросы. «Как в Англии может быть демократия, если у вас правит королева?» — выпалил кто-то из собравшихся. «Какие волосы, на ваш взгляд, лучше — прямые или вьющиеся?» — поинтересовался другой. Глаза одного из пришедших расширились от удивления и участия, когда я сказала, что Уинстон Черчилль давно умер. Я ощутила всю тяжесть груза ответственности, лежавшей на моих плечах. Для многих из этих крестьян весь внешний мир воплотился тогда во мне. Я была дипломатическим представителем не только Ее Величества королевы Елизаветы, но и США, Европы, да и вообще всех стран, не являвшихся Китаем. Поэтому старалась не смеяться даже над самыми нелепыми вопросами и отвечать на них совершенно серьезно.

Когда начался свадебный пир, в качестве награды за эту утомительную игру меня посадили на почетное место. Нам подали курятину в чесноке, грудинку, тушенную на медленном огне, омлет с помидорами, жареную свинину с зеленым луком, хрустящий картофель в медовом соусе и целиком зажаренную рыбу. Для ганьсуйской деревни, да еще посреди зимы, это было просто роскошным пиршеством. Молодые раз за разом поднимали стопки, наполненные крепкой местной водкой, за здоровье всех присутствующих. На каждом столе стояли эмалированные блюда с разложенными на них сигаретами, и мужчины курили как паровозы, рассовывая оставшиеся сигареты кто куда: кто в карманы пиджаков, кто за уши.

К концу дня у меня не было сил и далее выдерживать всепроникающий холод. Когда мы с Лю Яочунем возвращались домой, я расплакалась — ничего не могла с собой поделать. Я заболевала, я устала, я чувствовала себя одиноко. Всему же должен быть предел! Мне было тошно от роли иностранного дипломата, которую пришлось искусно играть, мне осточертело, что на любой мой лепет люди с мудрым видом кивают, так, словно слышат мудрости, достойные Конфуция. После этих показавшихся бесконечными встреч дико хотелось побыть одной. Мне надоело по ночам спать на кане в компании женщин, являвшихся либо членами семьи Лю, либо их гостьями. Меня раздражало, что они завороженно смотрели, как я каждое утро наливаю в умывальник над раковиной горячую воду, умываюсь, одеваюсь и раздеваюсь. Отправляясь до ветру по тропинке, протоптанной рядом с садом, и даже справляя нужду, я чувствовала на себе испытующий взгляд осла, принадлежавшего семейству Яочуня.

Увидев мои слезы, Лю пришел в ярость. «Тебя кто-нибудь может увидеть и подумает, что моя семья с тобой плохо обращается, — сказал он, — и тогда мы перед всей деревней потеряем лицо». Его слова привели меня в бешенство — он и думать не хотел о моих переживаниях, о том, что я чувствую. Это была наша единственная серьезная размолвка.