Оставаясь в классе чужаком, я ловлю себя на том, что осваиваю не только теорию и практику кулинарии, но также и китайский подход к еде. Промозглыми зимними днями испытываю настоящую потребность за завтраком добавить к пельменям еще одну дополнительную ложку масла чили, а летом легче переношу духоту, если ем кислое. Я узнаю новые выражения. Испытывать ревность — чи цу — дословно значит «есть уксус». Теперь я знаю, что выражение чи ку — дословно «есть горечь» — обозначает страдания и жизненные тяготы. Изучение иероглифов китайской кулинарии отчасти было постижением языка повседневной жизни. Чем глубже я углублялась в тайны кухни, тем чаще убеждалась, что не только готовлю, но и думаю, как окружающие меня китайцы.

Я помню то время, когда блюда, которые мы готовили с одноклассниками, получались совершенно разными, хотя все мы, по идее, следовали одному и тому же рецепту. Взять, к примеру, свинину с ароматом рыбы. Цвет масла у нас варьировался от прозрачного до красно-оранжевого, а при добавлении имбиря, чеснока и лука запах получался либо едва заметным, либо, наоборот, бил в ноздри так, что оставалось только тяжело вздыхать. Свинина, нарезанная соломкой, выходила то мягкой, словно заварной крем, то съежившейся и жесткой. В изумлении я взирала на вереницу тарелок, выстроившихся на столе перед учителем Лу.

— Почему у всех получаются такие разные блюда? — спросила я его.

— Хо хоу, — улыбнулся Лу, увидев мое недоумение.

Хо хоу переводится как нечто вроде «время огня», и под этим термином подразумевается уровень пламени и продолжительность приготовления блюда. Хо хоу после искусства нарезки продуктов и смешивания вкусовых букетов является третьим столпом китайской кулинарии. Овладеть им, пожалуй, сложнее всего. Теоретически его не освоишь, оно приходит только с опытом, после многих проб и ошибок. Неудивительно, что то же самое словосочетание произносят, если хотят подчеркнуть, что человек добился больших успехов в некоем деле, например, в искусстве каллиграфии. Даосы традиционно использовали его, подразумевая изготовление снадобья, дарующего бессмертие.

В кулинарном техникуме нам рассказывали о разных видах пламени: о жарком, ослепительном большом (ван хо), о напористом и сильном — «воинском» (у хо — иероглиф «у» тот же самый, что и в выражении «боевые искусства» — ушу), о слабо покачивающемся — «воспитанном» (вэнь хо — иероглиф «вэнь» также имеет значение «культура», «литература»), о бледно-голубом мерцании маленького пламени (вэйхо). Мы не пользовались термометрами, но нам надо было освоить принятую в Сычуани температурную шкалу для масла, разброс которой составлял от одного до восьми чэнов.

По сути дела под выражением хо хоу подразумевалась общая способность чувствовать, как поведут себя горячая вода и раскаленное масло и как они станут взаимодействовать с ингредиентами будущих блюд. В середине девяностых у подавляющего большинства сычуаньских поваров не было даже газовых плит, не говоря уже о высокотемпературных термометрах. Они работали в адской жаре возле печек, топящихся углем, устройство которых за две тысячи лет практически не изменилось. Одним движением увеличить или уменьшить пламя было просто невозможно. Приходилось полагаться исключительно на зоркость глаз и чуткость обоняния, надежность которых должны были быть как у военных радаров. Повар был обязан замечать любые, даже мельчайшие изменения, происходящие на сковородке или в кастрюле.

Итак, нам с однокашниками предстояло научиться безошибочно определять, в какой момент масло достаточно нагрето, чтобы, добавив пасту из бобов и чили, окрасить его в темно-красный цвет, — в самый раз для свинины с ароматом рыбы. При этом масло нельзя перегреть, в противном случае мы рисковали испортить пасту и загубить соус. Нам нужно было точно знать, в какой момент оно достаточно нагрето, чтобы придать ломтикам свинины аппетитный вид и не пересушить их. Чеснок следовало жарить, чтобы передать блюду его насыщенный вкус, но при этом не передерживать, иначе чеснок начинал горчить. Стоило нам заметить на поверхности жидкости пузыри, называвшиеся в силу своего сходства «рыбьими глазами», сковородку следовало тут же снимать с огня. Хо хоу — ключ к сэ сян вэй син («цвету, аромату, вкусу и форме»). Это ключ к любому мало-мальски важному секрету китайской кухни.

Красоту хо хоу и его связь с тяо вэй лучше всего выразил легендарный китайский повар И Инь в своем наставлении государю об искусстве приготовления пищи в шестнадцатом веке до нашей эры.

Среди пяти видов вкусов, трех видов продуктов, девяти видов кипячения и девяти видов превращений пламя является преобразователем. Порой яростное, порой едва теплящееся, оно устраняет рыбный привкус, уничтожает гадкий привкус и рассеивает бараний привкус. Таким образом, управление пламенем основополагающее в пестовании врожденных качеств и свойств всех ингредиентов. Гармоничное сочетание вкусов зависит от сладкого, кислого, горького, острого и соленого. Каждый из этих вкусов воздействует по-своему, поэтому крайне важно знать, когда и в каком количестве добавлять ингредиенты. Трансформация, происходящая в дине [горшок или котелок для приготовления пищи], столь удивительна и чудесна, что устами ее не выразить, а сознанием не постичь. Эта трансформация подобна отточенному искусству лучника и возничего, колебаниям инь и ян, смене времен года.

Наставления кулинарного кудесника были изложены купцом по имени Лу Бувэй в сочинении, озаглавленном «Корень вкусов» («Бэнь вэйпянь») и написанном в третьем веке до нашей эры. Возможно, это самый древний кулинарный трактат в мире. Однако многое из того, что там сказано, до сих пор не утратило значения и остается актуальным даже для китайской кухни двадцать первого века.

Постепенно жизнь в Чэнду, доставлявшая мне столько гастрономических радостей, вошла в привычную колею. Я вставала рано утром, просыпаясь в съемной квартирке неподалеку от университета, и ехала в техникум через весь город на велосипеде, по дороге перехватывая на завтрак миску рисовой каши или пельменей с соусом чили. Знакомые владельцы лавок и уличные торговцы, мимо которых я проносилась, здоровались со мной. Некоторые из них встречали меня криками «Чуши, нихао!» («Привет, повар!»). Они уже успели привыкнуть к тому, что я постоянно все обнюхиваю, пробую и вечно лезу с кулинарными вопросами. Добравшись до техникума, я надевала белый халат, завязывала волосы, доставала кухонный нож и блаженствовала на кухне.

Когда день начинал клониться к вечеру, я снова садилась на велосипед и ехала обратно в университетский район — на этот раз медленнее, чтобы насладиться очарованием глухих переулков. Очень часто завязывались случайные знакомства и разговоры, и домой я возвращалась уже поздно. Порой заскакивала в общежитие для иностранных студентов, где у меня все еще оставалось несколько друзей, и мы большой компанией отправлялись поужинать или выпить в «Старый дом» — совершенно новый бар, открывшийся в одном из домишек с деревянным каркасом и располагавшийся практически сразу же за воротами университетского кампуса. На второй год моего пребывания в Чэнду мы были уже избавлены от слабенького, будто бы разведенного водой китайского пива и вина «Великая китайская стена». Владельцам баров теперь удавалось закупать импортные алкогольные напитки, так что мы могли даже делать коктейли.

К этому времени я уже испытывала наслаждение от погружения в эмигрантскую жизнь. В первый год моего пребывания в Чэнду мне хотелось, чтобы мой быт как можно больше походил на сычуаньский. Однако теперь, когда большую часть времени я проводила в окружении китайцев, в ушах шелестел воркующий сычуаньский диалект, а в голове вертелось двадцать разных выражений, обозначавших один и тот же глагол «жарить», и не было ничего чудесней, чем прихлебывать джин с тоником в компании других иностранных студентов, засев в одном из оформленных в западном стиле баров, которые начали открываться по всему городу.