Она была напугана. Она была в страхе, в ужасе. От страха у нее тряслись поджилки и плавились кости.

Она поговорит с ним, уверяла она себя. В конце концов, это же по-прежнему ее Дейв. Хороший отец. Мужчина, ни разу за все годы, что она его знает, не поднявший на нее руки, не проявивший склонности к насилию. Да что там! Ни разу не пнувший дверь ногой, не стукнувший кулаком. Конечно же еще не поздно ей с ним поговорить.

Она скажет: «Дейв, чью кровь я отстирывала с твоей одежды?»

Дейв, спросит она, что на самом деле произошло в субботу вечером?

Мне ты можешь рассказать все.

Так она и сделает. Поговорит с ним. Бояться его у нее нет причины. Ведь это же Дейв. Она любит его, а он любит ее, и все как-нибудь утрясется. Она в этом уверена.

И все же она стояла там, на берегу канала, загроможденном заброшенным, уже давно не работавшим заводом, купленным каким-то застройщиком, собиравшимся превратить место в автомобильную стоянку, если стадион разместится на другой стороне. Она глядела через канал на парк, в котором убили Кейти Маркус. Она ждала, чтобы кто-нибудь вновь научил ее движению.

Джимми сидел с сыном Брюса Рида Амброузом в кабинете его отца; он предпочел бы иметь дело с Ридом-старшим, а не с этим мальчишкой, только-только из колледжа, которому больше подходили бы игры на стадионе, чем бальзамирование трупов в морге. Джимми трудно было представить, как его гладенькие лапки прикасаются к мертвому телу.

Он сообщил Амброузу дату рождения Кейти и номер ее страховки, и парень внес эти сведения ручкой с золотым пером в формуляр в специальной папке и затем бархатным голосом, таким же, как у отца, только моложе, сказал:

— Хорошо, хорошо. Теперь вот что, мистер Маркус, хотите ли вы провести традиционное ирландское погребение? Мессу, бдение?

— Да.

— Тогда бдение я предлагаю назначить на среду.

Джимми кивнул:

— В церкви мы службу заказали на четверг, в девять утра.

— Девять утра, — повторил парень и записал это. — Вы определились с часами бдения?

— Мы проведем его дважды, — сказал Джимми. — Одно между тремя и пятью, а второе — с семи до девяти.

— С семи до девяти, — повторил парень, записывая. — Я вижу, фотографии вы принесли. Это хорошо.

Джимми опустил взгляд на стопку оправленных фотографий, лежавшую у него на коленях. Кейти на школьном выпуске. Кейти с сестрами на пляже. Кейти с ним на открытии «Сельского рая», когда ей было восемь лет. Кейти с Ив и Дайаной. Кейти, Аннабет, Джимми, Надин и Сара в «Шести флагах». Шестнадцатилетие Кейти.

Он положил стопку фотографий рядом на стул, чувствуя в горле легкое жжение, которое прошло, когда он проглотил комок.

— О цветах вы позаботились? — заглянул в свой формуляр Амброуз Рид.

— Я сегодня днем сделал заказ у Ноплера, — ответил Джимми.

— А извещение?

Джимми впервые встретился с ним взглядом.

— Извещение?

— Да, — сказал парень, заглядывая в папку. — Текст извещения, который вы хотите дать в газету. Мы берем это на себя, если вы дадите мне примерный текст. Может быть, вы предпочли бы вместо цветов денежные пожертвования, всякое такое...

Отвернувшись от сочувственного взгляда парня, Джимми уставился в пол. Там внизу под ним, где-то в подвале этого белого викторианского особнячка, лежит в морге Кейти. Она будет лежать голой перед Брюсом Ридом, этим парнем и еще двумя его братьями, когда они примутся за свою работу, начнут ее мыть, бальзамировать, одевать. Их равнодушные наманикюренные пальцы будут сновать по ее телу, вертеть туда-сюда руки и ноги. Они зажмут ее подбородок между большим и указательным пальцами и вздернут его. Они станут причесывать ее гребешками.

Он представил, как его дочка, голая, бледная, без кровинки в лице, станет ждать этих последних прикосновений незнакомцев, которые, может быть, проделают все и очень заботливо, но заботливо холодно, по-больничному. А потом под голову ей в гроб положат обитые шелком подушечки и вкатят ее на каталке в зал для церемоний с кукольным замороженным лицом в ее любимом синем платье. Все будут глазеть на нее, молиться над ней, обмениваться впечатлениями, как она выглядит, скорбеть о ней, пока в конце концов ее не положат в могилу. Она ляжет в яму, вырытую для нее людьми, также ее не знавшими, и Джимми услышит, как на крышку гроба посыплются комья земли, услышит удары, доносящиеся глухо, словно и он вместе с ней слышит их изнутри, из гроба.

И она будет лежать в темноте под шестью футами земли, из которой потом весной прорастет трава, но она не увидит ни этой весны, ни этой травы, не прикоснется к ней, не ощутит ее запаха. Ей суждено лежать так века и не слышать шагов тех, кто пришел навестить ее могилу, не слышать ничего в этом мире, отделенном отныне от Кейти слоем черной земли.

Я убью его, Кейти. Так или иначе, но я разыщу его раньше, чем его разыщет полиция, и я его убью. Я брошу его в яму куда страшнее той, в которую опустят тебя. Я не оставлю им тела для бальзамирования. Он исчезнет, словно и не жил никогда на свете, словно и имя его, и все, чем он был, или думает, что есть, — лишь сон, наваждение, призрак, промелькнувший и забытый еще до пробуждения.

Я найду этого человека, из-за которого ты сейчас лежишь на столе в подвале, и я уничтожу его. А его родные, если есть у него родные, пусть мучаются мукой большей, чем твои родные, Кейти. Ведь они никогда не узнают, что с ним сталось.

И не беспокойся, что я не смогу этого сделать, детка. Папа сможет. Ты этого не знаешь, но папа убивал и раньше. Делал то, что приходилось делать. Сделает это и сейчас.

Он поднял взгляд на Рида-сына, еще непривычного к своему ремеслу и потому терявшегося во время долгих пауз.

Джимми сказал:

— Я хотел бы дать следующий текст: «Маркус, Кэтрин Хуанита, любимая дочь Джеймса и покойной Мариты, падчерица Аннабет, сестра Сары и Надин...»

Шон сидел на заднем крыльце с Аннабет Маркус, тянувшей маленькими глотками белое вино из рюмки, закуривавшей одну сигарету за другой и гасившей их, не докурив и до половины; лицо ее освещала голая, без абажура лампочка. В лице этом чувствовался характер — не то чтобы хорошенькое, но обращавшее на себя внимание. Наверное, думал Шон, вниманием она никогда не была обделена, но, может быть, и думать забыла о таких вещах. Она чем-то напоминала Шону мать Джимми, но без этой ее замкнутости и отрешенности. А еще она напоминала ему его собственную мать — напоминала полнейшим, без усилий самообладанием, что роднило ее, прямо сказать, и с самим Джимми. В Аннабет Маркус Шон видел женщину с изюминкой, но суетного, легкомысленного в ней не было.

— Итак, — сказала она Шону, когда он зажег для нее очередную сигарету, — чем вы собираетесь заняться вечером, когда освободитесь от выражения мне соболезнований?

— Я вовсе не... Она жестом прервала его:

— Я очень вам признательна. Так чем же вы займетесь?

— Поеду навестить мать.

— Правда?

Он кивнул:

— У нее сегодня день рождения. Собираюсь отпраздновать этот день в компании с ней и стариком отцом.

— Угу, — сказала она. — И давно вы в разводе?

— А что, видно?

— Бросается в глаза.

— А-а, но я вообще-то официально не разведен просто мы больше года как расстались.

— Она здесь живет?

— Теперь нет. Разъезжает.

— Вы сказали это с такой горечью: разъезжает.

— Неужели? — Он пожал плечами.

Она вдруг подняла руку.

— Не хочется мне подкладывать вам такую свинью: отвлекаться от мыслей о Кейти за ваш счет. Поэтому можете мне не отвечать. Просто я сую нос не в свои дела. Ведь вы мужчина интересный.

Он улыбнулся:

— Ничего подобного. На самом деле, миссис Маркус, я человек очень скучный. Отнимите у меня мою работу — и ничего не останется.

— Аннабет, — сказала она. — Называйте меня так, хорошо?

— Конечно.

— Не верится что-то, полицейский Дивайн, что вы человек скучный. И вы знаете, что самое удивительное?