«Хэлло! Я — Диллон Хримс. Могу я побыгь немного тобой? А тобой? А тобой? Вы счастливы? Нет? Видел ли ты этот великолепный мир, в котором ты живешь?»

«Что? Тебе хотелось бы комнату побольше? А ты хочешь путешествовать? А тебе не нравятся твои дети? А тебе надоела твоя работа? А ты чем недоволен? Идиот! Пойдешь со мной, полетай с этажа на этаж, посмотри вокруг! Поройся в окружающем тебя мире! Полюби его!»

— Это и в самом деле так здорово? — спрашивает Альма. — У тебя сияют глаза!

— Я не могу это описать, — бормочет Диллон, пронзая обслуживающий слой, чтобы попасть на этажи под Рейкьявиком, а затем снова всплывая в Луиссвилль, одновременно касаясь каждой точки здания от верха до самого низа. Он потерял чувство времени. Путешествию полагается длиться пять часов, а он все еще на Альме, что заставляет думать, что прошло не более десяти или пятнадцати минут.

Все так осязаемо. При перемещении по зданию он касается стен, полов, экранов, людей, вещей. Он предполагает, что скоро он начнет свертываться. Но нет! Он все еще расширяется. Одновременность ощущений все усиливается. Он переполняется восприятиями. Люди двигаются, разговаривают, спят, танцуют, совокупляются, едят, читают,

«Я — это вы все. Вы все — часть меня».

Он может отчетливо фокусироваться на отдельных личностях. Вот Электра. А вот Нэт — спектроялист. Вот Мэймлон Клавер, а вот переполненный мыслями социокомпьютер, называемый Чарльзом Мэттерном. Вот луиссвилльский администратор, а вот варшавский мужлан. А я — все они, все благословенное здание.

«О, прекрасное место! О, как я люблю его! О, это стоящая вещь! О!»

Когда он приходит в себя, он видит темноволосую, скорчившуюся на краю спальной платформы, спящую женщину. Он не может вспомнить ее имени. Он трогает ее за бедра, и она тотчас просыпается, моргая глазами.

— Хэлло, — произносит она, — с возвращением!

— Как тебя зовут?

— Альма Клюн. У тебя красные глаза.

Он молча кивает. Сейчас он чувствует на себе вес всего здания. 500 этажей давят ему на голову, 499 этажей жмут на его ноги снизу. Точка приложения обеих сил где–то около его поджелудочной железы. Его внутренние органы лопнут, если он вовремя не уберется отсюда. В памяти остались только клочки путешествия. Ленты разорванных воспоминаний беспорядочно шелестят в его мозгу. Каким–то образом, помимо зрения, он смутно ощущает перемещающиеся с этажа на этаж полчища муравьев.

Альма тянется к нему. Наверное, хочет удовлетворить его. Он стряхивает ее с себя и ищет одежду. Он хочет вернуться к Электре, попытаться рассказать ей, где он был и что с ним случилось, а затем, может быть, и всплакнуть — может, тогда ему станет легче. Не поблагодарив Альму за гостеприимство, он уходит и ищет лифт, идущий вниз. Вместо этого он наталкивается на подъемный лифт и как–то, он полагает, что случайно, попадает на 530–й этаж. И устремляется в римский звуковой зал. Там темно. Инструменты все еще на эстраде. Диллон подходит к космотрону и включает его. Глаза у него мокрые. Он пытается вызвать в памяти какие–нибудь изображения своего призрачного путешествия. Лица. Экстаз. «О, какое прекрасное место! О, как я люблю его! О, это стоящая вещь! О!» Да, так именно это он тогда и чувствовал. Но сейчас он этого уже не чувствует. На все лег тонкий осадок сомнения. Он спрашивает себя: «Разве так предполагалось это? Разве так это должно быть? Разве это самое лучшее, что мы могли сделать? Это здание, этот величественный улей?»

Руки Диллона ложатся на проецитроны, которые кажутся ему колючими и горячими; он вжимает их в панель, и из инструмента извлекаются угрюмые цвета. Он включает звуковое сопровождение и извлекает звуки, заставляющие заныть его старые кости в отвислых мускулах. «Фу, как неправильно!» Этого следовало ожидать. Все время расширяться, а затем все время свертываться. «Но почему свертывание зашло так глубоко?» И сейчас Диллон прямо принуждает себя играть. Потерзав десять минут инструмент и свои нервы, он выключает космотрон и уходит. Он направляется в Сан–Франциско, 160–ю этажами ниже. Это не так уж много — к рассвету он будет там.

Мы хорошо организованы

1

Сигмунд Клавер все еще чувствует себя в Луиссвилле мальчишкой. Он еще не в состоянии убедить себя, что здесь, наверху, его настоящее место. Он чувствует себя здесь посторонним, не–званно вторгшимся субъектом. Когда он поднимается в город гонады 116, им овладевает странная детская робость, которую ему приходится подавлять усилием воли. Ему вечно хочется оглянуться через плечо. При виде охранников он все еще боится, что они преградят ему путь. Вот непреклонная мускулистая фигура загораживает широкий коридор. Что ты здесь делаешь, сынок? Нечего тебе по этим этажам болтаться. Разве тебе неизвестно, что Луис–свилль только для администраторов? И Сигмунд, с горящим от стыда лицом примется лепетать жалкие слова оправдания и заторопится к лифту.

Это глупое чувство он старается подавить и запрятать поглубже. Он понимает, что это чувство недостойно того его образа, который видят все остальные. Образ Сигмунда — рассудительного человека, Сигмунда — избранника судьбы, Сигмунда, с детства предназначенного для Луиссвилля.

Если бы только они знали! Под всем этим прячется уязвимый парень. Под всем этим — робкий, неуверенный в себе Сигмунд, встревоженный своим быстрым продвижением вверх и извиняющийся сам перед собой за свои собственные успехи. Смиренный, неуверенный в себе Сигмунд.

А может быть, это тоже только образ? По временам ему кажется, что этот прячущийся, этот тайный Сигмунд — только фасад того Сигмунда, которого он сам создал для того, чтобы можно было продолжать нравиться себе, и что под этой подповерхностной оболочкой робости, где–то вне пределов его понимания, таится настоящий Сигмунд, каждая частичка которого так же безжалостна, нагла и честолюбива, как тот Сигмунд, которого видит внешний мир.

Теперь он поднимается в Луиссвилль почти каждое утро. Его используют в качестве консультанта. Некоторые из высоких людей сделали его своим любимцем: Льюис Холстон, Ниссим Шоук, Киплинг Фрихаус — все из самых высочайших уровней власти. Он прекрасно понимает, что, пользуясь его честолюбием, они эксплуатируют его, сваливая на его всю скучную утомительную работу, которой им не хочется заниматься самим. «Сигмунд, приготовьте доклад по проблемам возбудимости рабочего класса. Сигмунд, составьте диаграммы баланса адреналина в крови жителей средних городов. Сигмунд, какой в этом месяце коэффициент потерь при обороте? Сигмунд! Сигмунд! Сигмунд!» Но он не остается внакладе. По мере того, как они обретают привычку заставлять его думать за них, он быстро становится необходимым. Через год или два, вне всяких сомнений, ему предложат подняться в здании. Может быть, его повысят с Шанхая в Толедо или в Париж: скорее же всего, что при очередной вакансии его переведут прямо в Луиссвилль. В Луиссвилль! А ведь ему еще нет и двадцати лет! Случалось ли такое с кем–нибудь раньше?

К тому времени, наверное, он почувствует себя среди членов правящего класса гораздо увереннее. Он представляет себе, как они за глаза посмеиваются над ним. Они так давно взобрались на вершину, что забыли о том, что другим для этого приходится очень стараться. Сигмунд понимает, что он должен им казаться комичным — этаким ревностным службистом, энергичным маленьким карьеристом, у которого внутри все горит от напористости, с которой он стремится вверх. Его терпят, потому что он способный — более способный, наверняка, чем большинство из них. Но они уважают его, хотя и считают его глупцом — за то, что он так сильно стремится к тому, что им давно уже успело надоесть.

Взять к примеру Ниссима Шоука. Это один из двух или трех самых значительных людей в гонаде. (А кто — самый значительный? Сигмунд этого себе даже не представляет. На высшем уровне власть становится неясной абстракцией; с одной стороны, все обитатели Луиссвилля имеют абсолютное влияние на все здание, а с другой стороны — никто.) Сигмунд предполагает, что Шоуку около шестидесяти лет. Но выглядит он гораздо моложе. Стройный, атлетически сложенный мужчина с оливковой кожей, с холодным взглядом, сильный физически. Бдительный, осторожный, он производит впечатление ужасно энергичного человека с большим запасом прочности. Несмотря на это, насколько Сигмунд может судить, Шоук вообще ничего не делает. Все управленческие проблемы он передает на рассмотрение своим подчиненным, а сам скользит по кабинетам на вершине с таким видом, словно самые сложные проблемы здания всего лишь игра воображения.