— Почему ты не открываешься? — спрашивает он. — Вот, смотри! Исследуй! — он поднимает пропуск. Наверное, это какая–то обеззараживающая процедура. Но вот наконец дверь открывается. В глаза ему бьет ослепительный свет.
— Стоять на месте! Не пробуйте покинуть вход! — холодный металлический голос пригвождает Майкла к тому месту, где он стоит.
Часто моргая, Майкл делает полшага вперед, затем, сообразив, что это может быть нежелательно, останавливается. Сладко пахнущее облако окутывает его — его обрызгивают каким–то составом, чем–то быстро твердеющим, образующим надежный обездвиживающий кокон. Свет слабеет. Становятся видны фигуры, загораживающие проход:… три, четыре, пять. Полиция!
— Майкл Стэйтлер? — спрашивает один из них.
— У меня пропуск, — неуверенно отвечает он.
— Вы арестованы за изменение программы, за недозволенный уход из здания и за сокрытие антиобщественных тенденций. Приказано по возвращении в здание немедленно лишить подвижности. Окончательный приговор — уничтожение.
— Подождите! У меня ведь есть право апеллировать!
— Дело уже рассмотрено окончательно и передано нам для исполнения, — голос полицейского звучит неумолимо. Теперь они окружили его со всех сторон, а он не может двигаться, запечатанный твердеющей жидкостью.
«В Спуск? Нет, нет! А чего ты ждал? Ты думал, что одурачишь компьютер? Ты отрекся от своей цивилизации и надеялся спокойно втереться обратно?»
Полицейские погрузили его на какую–то тележку. Кокон уже стал полупрозрачным.
— Мальчики, снимите с него детальные отпечатки и сделайте записи. Подвиньте его к объективам. Вот так… Теперь так.
— Разрешите мне хотя бы повидать жену или сестру. Какой вред от того, что я поговорю с ними в последний раз?..
— Угроза гармонии и стабильности, опасные антиобщественные настроения караются немедленной изоляцией от среды во избежание распространения негативных примеров, — прозвучал ответ. Будто он занес чуму бунтарства. Он видывал такое и прежде: скорый суд, безотлагательная кара. Но никогда по настоящему не понимал происходящего. И никогда не думал, насколько это бесчеловечно.
«Микаэла, Стэсин, Арта!»
Теперь кокон полностью затвердел. Ему уже ничего не видно.
— Послушайте, — говорит он. — Что бы вы со мной ни сделали, я хочу, чтобы вы знали: я был там. Я видел солнце, луну и звезды. Это, конечно, не Иерусалим и не Тадж–Махал, но это было нечто такое, чего вы никогда не видели и никогда не увидите. Я видел надежду освобождения ваших душ. Что вы в этом понимаете?
Из–за окутывающей его молочно–белой оболочки доносятся монотонные звуки: ему читают отрывки из кодекса, согласно которым он угрожает структуре общества и подлежит искоренению. Слова уже ничего не значат для него. Тележка снова начинает двигаться.
«Микаэла, Стэсин, Арта, я люблю вас!»
— Спуск… Открывай! — глухо доносится до него.
Он слышит стремительное движение морских приливов и отливов, грохот волн о прибрежные скалы, даже чувствует вкус соленой воды. Он ни о чем не сожалеет. Было бы невозможно вновь покинуть здание, если бы ему сохранили жизнь, он был бы под постоянным надзором миллионов неусыпных глаз гонады. И всю жизнь висел бы в межэтажье. Зачем? Так, пожалуй, даже лучше. Хоть немного пожил. Увидел танцы, костер, запах зеленых растений. А сейчас Майкл не ощущал ничего, кроме безмерной усталости и желания отдохнуть. Толчок тележки, и Майкл чувствует, что скользит куда–то вниз…
«Прощайте! Прощайте заросли на Капри, мальчик, козленок, фляжка золотого вина, дельфины, море, галька на берегу. Благослови, Господи! Прощайте, Микаэла, Стэсин, Арта!»
В последние мгновения перед ним проносятся видения здания с его 885000 безликих особей, копошащихся, движущихся во всех мыслимых направлениях, посылающих мириады сигналов. Размножающихся усиленно и эффективно.
«Как прекрасен мир и все, что в нем есть: гонада на восходе солнца, фермерские поля… Прощайте…»
Темнота.
Кара свершилась. Источник опасности искоренен. Гонада приняла необходимые защитные меры, и враг цивилизации обезврежен.
Все выше и выше. Все ниже и ниже
1
Сегодня вечером они играют в Риме, в знаменитом новом звуковом центре на 530–м этаже гонады 116. Диллон Кримс давно уже не забирался так высоко. Недавно он со своей группой завершил скверное турне по нижним этажам — Рейкьявик, Прага, Варшава. Рабочие, разумеется, тоже имеют право на развлечения. Диллон и сам–то живет не очень высоко — в сердце культурного гетто, в Сан–Франциско, на 370–м этаже, расположенном на высоте одной трети здания. Но это его как–то не очень заботит, у него хватает разнообразия впечатлений. В течение года ему приходится бывать на всех этажах, и только по какой–то статистической аномалии получается так, что некоторое время ему не выпало побывать нигде, кроме придонных этажей. Зато, и вероятнее всего в следующем месяце, он побывает в Шанхае, Чикаго, Эдинбурге — в городах со множеством красивых вещей, с рафинированными длинноногими красотками, которых он не преминет посетить после выступления.
Здание гонады — тысячеэтажное. Оно поделено на 25 городов по 40 этажей в каждом; на дне — Рейкьявик, на вершине — Луиссвиль. Население гонады 116 насчитывает около 880 тысяч людей. Гонада 116 — одна из 51 идентичных гонад в Чиппитской констеляции. Всего в Чиппитсе немногим более 40 миллионов жителей, А все население земного шара, согласно переписи 2380 года, составляет 75 миллиардов человек.
Диллона мало интересует то, что происходит за стенами его собственной гонады. Да и других тоже. Все гонады более или менее похожи друг на друга. О чем тут думать? Сидите дома, рано женитесь, заводите кучу детишек, выполняя божественное предначертание: «Плодитесь и размножайтесь!» И никаких тебе забот! Все так и делают. «Мы намного счастливее сейчас, чем в прежние хаотические времена». Гонады оказались изящным решением проблемы перенаселения. Надо лишь взять кусок сверхнапряженного бетона трехкилометровой высоты, разделить его на достаточное количество однокомнатных помещений для того, чтобы обеспечить жильем свыше 120 тысяч семей, окружить его плодородными земельными угодьями — и все дела! В такой вертикальной цивилизации можно удваивать население земного шара каждые пять лет и преуспевать, приспосабливаясь к изменяющимся обстоятельствам.
Диллону семнадцать лет. Он выше среднего роста, у него шелковистые белокурые волосы до плеч, прозрачные голубые глаза. Давний традиционный тип музыканта. Так же, как и все в гонаде, он женился рано. С женой ему повезло. У них уже, подумать только, трое малышей. Его жену зовут Электра, она рисует психочувствительные гобелены. Иногда она сопровождает его в турне, но не часто. Во всех своих путешествиях по этажам здания он только один раз встретил женщину, которая восхищает его почти так же, как Электра. Шанхайская штучка, жена какого–то пробивающегося в Луиссвилль выскочки. Ее имя Мэймлон Клавер. «Другие девочки гонады — просто щелки, — часто думает Диллон, — а Мэймлон сливается с партнером воедино». Он никогда не рассказывал Электре о Мэймлон: ревность выхолащивает душу.
Он играет на космотроне, ведущем инструменте в космическом оркестрионе, и считается значительной персоной. Большая часть населения гонады 116 — лишь скопище плодящихся особей, выполняющих черную работу, а он — артист. «Я — уникум, как и флаускульптор», — иногда хвастается он. (Флаускульптура — скульптура, у которой все ее мелкие элементы находятся в непрерывно меняющемся состоянии.) В здании есть и еще один космотронщик, но ведь быть одним всего лишь из двоих — тоже вполне приличное положение. В гонаде 116 только два космических оркестриона: здание не может себе позволить излишеств в развлечениях. Диллон невысокого мнения о конкурирующем оркестрионе, хотя его мнение основано скорее на предубеждении, чем на знакомстве, — он слушал его всего лишь три раза. Ходят слухи о слиянии обоих оркестрионов для из ряда вон выходящего потрясающего выступления, которое якобы будет проведено в Луиссвилле, но никто не принимает этих домыслов всерьез.