— Главное — не растеряться, — сурово проинструктировал он сам себя. — Пройти прямо 20 шагов, потом материализоваться, схватить ключи и стать плоским. Понял?

При первом же его шаге освещенный коридор заколебался, рухнул, стал полупрозрачной вуалью. Лафайет протянул вперед руки, но ничего не нащупал.

— Должно быть, какой-нибудь эффект ориентации, — подсказал он сам себе. — Надо просто продолжать идти вперед.

Это было очень неуютно — пробираться вперед в молочном тумане. Повернув голову в сторону, О'Лири увидел какую-то совсем другую схему стеклянных кирпичей, которые убегали в сторону от него по мере его продвижения вперед — как будто он шел мимо бесконечного искривленного зеркала. Через пять шагов у него закружилась голова. Через десять он остановился и несколько раз глубоко вздохнул через нос, чтобы побороть приступ морской болезни.

— Придется Пинчкрафту как следует потрудиться, — сказал он, с трудом сглатывая слюну, — прежде чем пустить этот плоскоход в свободную продажу!

С большим трудом он прошел еще пять шагов. Сколько же он прошел всего? Десять? Или двадцать? Или?..

Что-то замелькало и начало переливаться перед ним, потом окружило со всех сторон. Мелькнул красный цвет. Затем, буквально в дюйме от его глаз, возникло то, что, несомненно, было позвоночником, окруженным каким-то розовым студнем…

Рванувшись изо всех сил, Лафайет прыгнул вперед, с благодарностью приветствуя окружившую его темноту.

— Пинчкрафт ничего не сказал мне, — вздохнул он, тяжело дыша, — о том, что можно проходить и сквозь человека…

Прошло добрых пять минут, прежде чем Лафайет почувствовал себя в силах продолжить путь. Он выбрал направление наугад, сделал еще пять шагов, потом еще два на всякий случай, затем остановился и отключил плоскоход.

— Как тебе удалось выбраться? — сказал удивленный голос как раз в тот момент, когда ослепительный солнечный свет ударил ему в глаза.

Лафайет на мгновение увидел открытый небольшой дворик, ухмыляющееся лицо под шляпой с плюмажем, занесенную над его головой дубину. А затем ближайшая башня упала на его голову, и весь мир взорвался темнотой.

10

— Да ну что вы, ваше высочество, этот парень появился в нашем дворике, моргая, как сова…

Монотонный голос грохотал, как прибой на тропическом пляже.

— Я его вежливо попросил, мол, пойдем со мной, а он сразу за ножик. Я вовсе не применял насилие, совсем как вы велели, а он попытался удрать и поскользнулся на банановой кожуре и ударился головой о ручку двери. Я же знаю, что ваше высочество заинтересованы в этом бродяге, и я никогда не посмел бы, я вообще не понимаю, после двадцати одного года преданной службы…

— Заткнись, идиот! Я тебе приказал обращаться с ним, как с любимой девушкой! А ты приносишь его с шишкой на голове размером в королевскую печать. Еще одно слово, и я брошу тебя пирангам!

Лафайет сделал усилие, попытался определить, где пол, и нащупал, что тот находится под его ногами. Он приоткрыл один глаз и обнаружил, что стоит, поддерживаемый за плечи, в большой комнате с высоким потолком, украшенной гобеленами, канделябрами, коврами, зеркалами в позолоченных рамах, полированной мебелью из богатого темного дерева. Перед ним в уютно выглядевшем кресле сидел маленький человечек с угрожающим выражением на зловещем лице с правильными чертами.

— Го-го-го, — пробормотал Лафайет и остановился, чтобы перевести дыхание.

— Сержант, если вы сделали из него идиота, я отрублю вам голову! — взвыл седовласый человек, вскакивая и кидаясь вперед.

— Лоренцо, — обратился он к Лафайету, — Лоренцо, это я, твой друг, принц Крупкин! Ты меня понимаешь? — он с волнением уставился в лицо Лафайета.

— Я… я вас понимаю, — с трудом выдавил Лафайет. — Но… но… вы… вы…

— Прекрасно, мой мальчик! Эй, вы, кретины, усадите моего гостя на эти подушки! Принесите вина! Как твоя голова, мой мальчик?

— Ужасно, — сказал Лафайет, морщась при каждом ударе пульса. — У меня уже почти прошло похмелье, когда я упал в шахту лифта, но и с этим я почти справился, когда этот болван ударил меня дубинкой по голове. Должно быть, у меня целых три сотрясения мозга, одно за другим. Мне нужен доктор. Мне нужно выспаться. Мне нужна пища. Мне нужна таблетка аспирина…

— И ты ее получишь, дорогой мой. Вместе с моими самыми искренними извинениями за это ужасное недоразумение. Я надеюсь, ты простишь мне те замечания, которые я высказал при нашей последней встрече. Я просто тогда очень устал. И я только собирался извиниться перед тобой, как сержант доложил мне, что ты прогуливаешься в моем дворе. Ах, да, кстати, как это ты очутился во дворе, если ты, конечно, не возражаешь против такого вопроса?

— Я прошел сквозь стену, по крайней мере, мне так кажется. Сейчас у меня в голове все немного перемешалось.

— О, конечно. Ну, да это не имеет никакого значения. Не думай об этом, расслабься, выпей вина. Потом немного поспишь и встанешь совсем здоровым. Конечно, после того, как мы поговорим.

— Я не хочу говорить, я хочу спать. Мне нужно болеутоляющее. Может быть, мне нужно даже переливание крови и, скорее всего, трансплантация почек. А вообще-то я умираю, так что все это тоже не может помочь, все усилия будут напрасны…

— Ерунда, Лоренцо! Скоро ты будешь свеж, как огурчик. А теперь есть вещь, о которой я хочу тебя спросить, или я хочу спросить об одной вещи — мы должны говорить грамматически правильно, ха-ха, так вот — где она?

— Кто?

— Не играй со мной в кошки-мышки, мой мальчик, — голос принца Крупкина стал более резок. — Ты знаешь, кто.

— Все равно скажите. Крупкин наклонился вперед.

— Леди Андрагора. Что ты с ней сделал?

— С чего вы взяли, что я с ней что-то сделал?

Его высочество, сверкая глазами, уставился на О'Лири. Он сцепил пальцы и так хрустнул суставами, что целые волны новой боли прокатились в голове Лафайета.

— У кого еще хватило бы наглости выкрасть ее из роскошных апартаментов, в которые я ее поместил по доброте сердечной, это неблагодарное создание?

— Хороший вопрос, — пробормотал Лафайет. — Скорее всего, это мог быть Лоренцо, и если бы он не сидел в камере, я…

— Вот именно! Что приводит меня к моему первоначальному вопросу: где она?

— Понятия не имею. Но если уж ей удалось от вас смыться, тем лучше для нее.

— Я вырву из тебя правду, даже если для этого придется пустить в ход раскаленные щипцы, жалкий червяк!

— А я-то считал, что со мной будут обращаться, как с любимой девушкой, — сказал Лафайет.

Глаза его были закрыты, и он с любопытством наблюдал за красными кругами, расширяющимися и сужающимися с каждым ударом его сердца.

— Я тебе покажу любимую девушку! Всю шкуру со спины спущу плеткой-девятихвосткой…

Крупкин замолчал, глубоко вздохнул, выпустил воздух сквозь сжатые зубы.

— Такова тяжесть ноши моей империи, — пробормотал он. — Я пытаюсь поступить с этим обманщиком, с этой змеей честно, и что я имею? Он швыряет мои милости мне в лицо.

Лафайет с трудом заставил свои глаза открыться и уставился на сердитое лицо принца.

— Это просто удивительно, — пробормотал он. — И вы говорите в точности, как он. Если бы я уже не встретил на своем пути Свайхильду, Халка, леди Андрагору, Спропрояля и герцога Родольфо, я поклялся бы, что вы на самом деле…

— А, этот скользкий уж Родольфо! Он тебя соблазнил, заставил свернуть с пути истинного, да? Что он тебе обещал? Я дам вдвойне! Втройне!

— Э-э, как бы это сказать, насколько я помню, он говорил что-то о неувядающей благодарности.

— Моя благодарность не завянет в 10 раз дольше, чем у этого жалкого барона!

— Я бы хотел, чтобы вы решились, наконец, на что-нибудь одно, — сказал Лафайет. — Что меня ждет: немилость или почести?

— Ну-ну, мой мальчик, я ведь всего лишь пошутил. Нам с тобой предстоит совершить такие дела! Весь мир лежит у наших ног! Богатства копей, морей и лесов, сказочные сокровища Востока!