Близнецы одарили его лучистыми взглядами. Затем Дэнни сложил руки на груди. — Ладно, гениально это или нет, но тебе придется заплатить.

— Заплатить? — спросил мальчик.

— Тебе дают карманные деньги? — спросил Дэнни.

Мальчик кивнул.

— Сколько?

— Пятьдесят центов в неделю.

Пэтти прищурилась. — Двадцать шесть долларов в год.

Дэнни покачал головой. — Все он нам отдать не сможет. Придется слишком долго объяснять все это дома. Может, половину?

— Двадцать пять центов? — алчно спросила Пэтти.

Дэнни повернулся к малышу. — Как ты на это смотришь? Можешь ты отдавать нам по двадцать пять центов в неделю?

— Но вы же знаете, что это шантаж, — спокойно проговорил мальчик. Что-то новое появилось в его взгляде, глаза ярко вспыхнули, но лишь на какое-то мгновение, а затем приобрели ясное и твердое выражение.

— Глупенький! — воскликнула Пэтти. — Разумеется, это шантаж. Так ты можешь отдавать нам по двадцать пять центов?

Мальчик посмотрел на окружающий крышу парапет. — Пожалуй, смогу.

— Отлично, — сказал Дэнни. Он посмотрел на Пэтти. — Ну что, покончим с этим делом?

Пэтти потрепала волосы на голове мальчика. — Привет, — сказала она. — Будем встречаться здесь каждую субботу, скажем, в десять часов. Для еженедельных выплат. Договорились?

Мальчик кивнул. Казалось, все это ему было уже неинтересно.

Дэнни и Пэтти Перкинс обошли мальчика и спустились по лестнице. Они терпеливо дождались медленно ползущего лифта, чтобы спуститься на первый этаж.

Стоя на крыше, мальчик посмотрел на кирпич, который держал в руке, а потом перевел взгляд на другой, валявшийся на покрытой гудроном крыше. Нагнувшись, он поднял и второй кирпич, после чего подошел к краю крыши — парапет возвышался сантиметров на шестьдесят. Он чуть наклонился над краем, мозг его при этом работал, как компьютер. Как-никак его интеллект составлял 210 баллов.

— Глупцы, — пробормотал он. — Глупые малолетки, — все это было ему прекрасно известно, он чувствовал это сердцем, но просто для того, чтобы убедиться, снова просчитал скорость падения и угол наклона. Сердце его бешено билось. Двое людей внизу. И два кирпича. Двойной бросок ему еще делать не приходилось.

Но даже если он не попадет, все равно сможет выследить их. Это уж точно, выследит. Например, на платформе метро — резкий толчок, несущийся вперед поезд, и все кончено. На платформе останется лишь этот круглолицый, семилетний мальчуган. Да, это определенно сработает, даже если кирпичи подведут. И все же сейчас он имел такую хорошую цель.

Мальчик подождал, пока близнецы выйдут из подъезда дома. "Вот она, польза от интеллекта, — думал ребенок, — торжество ума". Он задержал дыхание, когда дети остановились и какое-то мгновение стояли неподвижно шестью этажами ниже его. Мальчик окинул взглядом всю стену снизу вверх. Затем, нежно держа кирпичи кончиками пальцев, занес их над пропастью и отпустил.

— Сбросить бомбы, — радостно воскликнул он.

Дэвид Грант

Кровососы

У семьи Уиндропов был большой сад, в дальнем конце которого стоял деревянный сарай. Поначалу его использовали для хранения садового инвентаря и всякого хлама, но сейчас помещение сарая было целиком предоставлено в распоряжение восьмилетнего сына Уиндропов — Мэрвина. При этом родители мальчика преследовали двойную цель: во-первых, у Мэрвина появился свой собственный закуток, где он мог делать все, что угодно, а заодно стал бы постепенно приучаться к самостоятельности; во-вторых, сарай должен был стать тем местом, где родители могли оставить сына, уходя в гости и не желая слишком травмировать его психику своим отсутствием. Таким образом они обретали возможность сходить в театр, на танцы или встретиться с друзьями, не беспокоясь о мальчике. Вскоре отец с матерью не без удовольствия заметили, что чем бы ни занимался Мэрвин в сарае, увлечение обычно настолько захватывало его, что он с полнейшим безразличием относился к факту отсутствия родителей.

Главное хобби Мэрвина заключалось в коллекционировании разных животных и наблюдении за их поведением. Было похоже, что мальчик действительно заинтересовался животным миром и со временем при помощи и содействии отца (добиться которого, правда, ему удалось лишь после долгих упрашиваний) он добился удивительных результатов в разведении всевозможных маленьких живых созданий, начиная от кроликов и кончая гусеницами. Мальчик проводил в сарае много времени, внимательно наблюдая за передвижениями животных, изучая их привычки, всматриваясь в детали подчас короткой, но весьма насыщенной жизни, сменявшейся тихой и незаметной смертью.

Впрочем, эта идея с сараем имела и свою отрицательную сторону: Мэрвин стал привыкать к подобному быстрому и легкому избавлению от родительской опеки и слишком уж быстро становился самостоятельным, а его любовь к мамочке и папочке столь же стремительно переключалась на животных, взлелеянных им в дальнем конце сада. Впрочем, если у четы Уиндропов иногда и возникали неясные сомнения по этому поводу, то они недолго их мучили, быстро испаряясь под воздействием атмосферы приятного времяпровождения. Они даже считали себя счастливчиками оттого, что судьба подарила им ребенка, которого вполне можно было оставить одного, ничуть не тревожась за его благополучие. Как и всякий ребенок, Мэрвин также не видел во всем этом ничего плохого, так что все могло бы идти своим чередом, не причиняя никому ни беспокойства, ни тем более вреда, не случись однажды серьезной неприятности, которая впервые продемонстрировала мальчику всю глубину его одиночества.

В первое время после того, как Мэрвин завладел сараем, родители неизменно появлялись у дверей и робко информировали сына о том, что собираются куда-то пойти. Позднее они стали приходить в сарай уже готовыми к уходу и коротко бросали:

— Ну, ладно, Мэрвин, мы пошли.

Обычно увлеченный каким-нибудь занятием, мальчик также бурчал им что-то в ответ — на том общение и заканчивалось. Заметив почти полное отсутствие интереса к ним со стороны сына, родители вскоре вообще перестали наведываться в сарай. Изредка они сообщали ему за обеденным столом о своих планах, но чаше не делали даже этого, а просто спокойно уходили, предоставляя сына самому себе.

Как — то вечером они, по обыкновению, ушли, ничего не сказав Мэрвину, то ли в гости, то ли в кино. Мальчик в это время увлеченно переделывал ящик из-под апельсинов, конструируя из него клетку для недавно пойманного ужа. Начинало смеркаться, и он зажег свет, действуя все с той же беспредельной увлеченностью, которой стали отличаться все его поступки в периоды одиночества. Лампочка была довольно слабая, и мальчику пришлось низко наклониться, состругивая излишки дерева неловко зажатой в руке стамеской. Неожиданно лезвие соскочило, из левой руки заструилась кровь, а все тело пронзила острая боль. Стамеска свалилась на пол, и Мэрвин кинулся прочь из сарая, громко крича от страха и боли. Он пробирался через сад к дому, часто спотыкаясь и не переставая плакать; рука плетью свисала вдоль тела, кровь капала на землю. Наконец, добравшись до дома, он кинулся наверх — к родителям. Там было темно.

— Мамочка! Папочка! Я порезался! — кричал он, но так и не услышал никакого ответа. Ребенок немного подождал, перевел дыхание, изумленный тем, что родители не спешат к нему на помощь. Потом позвал еще раз, но ответа опять не дождался. Тогда он стал бегать по дому, заглядывая в каждую комнату и не переставая звать мать и отца. В конце концов Мэрвин вбежал в свою спальню и, содрогаясь от душивших его рыданий, повалился на кровать. Его правая неповрежденная рука судорожно вцепилась в покрывало, да так, что побелели суставы пальцев. Обессиленный, он продолжал с шумом всхлипывать, глотая воздух и пытаясь справиться с собой.

Борясь с болью и охватившим его потрясением, Мэрвин сжал зубы и, набравшись смелости, посмотрел на раненое запястье. Каким-то чудом артерия не была задета, хотя из раны продолжала обильно вытекать кровь и боль пронизывала всю руку. Мальчик неотрывно смотрел на нее, и месяцы самостоятельной жизни словно всплыли на поверхность его сознания. Немного придя в себя, он почти твердым шагом вышел из комнаты, подальше отставив порезанную руку, и направился в сторону ванной. Там он открыл кран с холодной водой и сунул ладонь под струю.