При ликовании украинских буржуа из Галиции в соломенных канотье и черных котелках, мечтающих, как они станут со временем министрами «всея Украины» под булавой украинского гетмана из династии Габсбургов — эрцгерцога Вильгельма, прозванного «Василием Вышиванным», рылся в тишине ночной в архивах историк Михаил Грушевский.

Еще в конце прошлого века гениальный Иван Франко показал, кто водил пером этого наемного историка. Купленный на немецкие марки и австрийские кроны, он исписывал килограммы бумаги, готовя духовную пищу для людей, обманутых украинскими националистами. Основной целью продажной жизни Грушевского стало вбивать клин между Украиной и Россией. Везде и всюду доказывал он, что еще задолго до Владимира Мономаха украинцы были куда ближе по духу, по родству… немцам, голландцам, бельгийцам, испанцам, нежели русским.

Через два дня после ареста отца мать Ярослава вызвали в гимназию.

Сухой, чопорный директор даже не пригласил ее сесть.

— Сожалею, пани, — официальным тоном медленно произнес он. — Очень сожалею… Но сын государственного преступника учиться у нас не может. Да, не может…

Он помолчал, тупо уставясь в огромный портрет императора, висевший напротив его стола, потом добавил:

— С завтрашнего дня ваш сын может быть свободным. — И, круто повернувшись, вышел из кабинета, оставив мать Галана наедине со своими невеселыми мыслями и своим горем.

Семью Галанов из крепости Перемышль выслали в Дынов.

И вот грянула война!

…Мальчишки-газетчики метались по улицам Дынова, потрясая пачками еще пахнущих типографской краской листов газеты «Земля Пшемышьска», и охрипшими голосами выкрикивали новости: «Бой под Владимиром-Волынским…», «Англо-французский флот атакует австрийские суда», «Австрийский броненосец „Эриньи“ потоплен», «Французы занимают новые пункты в Вогезах», «Германцы атакуют Динан», «Бои на австрийской границе при Краснике, Городке и Стоянове», «Германское наступление грозит Брюсселю», «Король и правительство переезжают в Антверпен…»

1 августа 1914 года Германия объявила войну России.

Ярослав видел — мать растерялась.

— Отец в Талергофе, — устало сказала она однажды, вернувшись из города. Села на кровать и заплакала.

Ярослав подошел, обнял ее за плечи.

— Не надо, мама!.. Слезами ничему не поможешь… Откуда ты узнала?

— Сказали в комендатуре.

— Ты там была?

— Да.

— Может быть, можно подать прошение?

— Кому?

— А что это такое — Талергоф?

— Концентрационный лагерь… Недалеко от Граца. Там много таких, как отец…

Едва прогремели первые залпы австрийских и русских орудий, по всей Галиции выросли виселицы. Поручики-аудиторы военно-полевых судов австро-венгерской армии зачастую приговаривали к смертной казни за одну найденную русскую книгу или газету, а уж если подсудимый с гордостью говорил: «Я русский!», а не «русин», как принято было в Австро-Венгрии называть украинцев и русских, то тем самым он подписывал себе приговор…

Времени у Ярослава теперь было предостаточно. Он ходил по улицам, изредка виделся со знакомыми ребятами…

Казалось, что более всех был озабочен в эти грозные дни судьбами своей паствы митрополит Шептицкий. Правда, озабочен на свой лад. Когда уже грохотали пушки на фронтах и тысячи жен и детей теряли своих мужей и отцов, одетых в солдатские шинели, он обращается к верующим с посланием: «Всем священникам… следует объяснить верующим и отслужить торжественную службу за самое успешное действие нашего оружия в настоящей войне».

Граф принимает делегацию за делегацией — все без исключения ультралояльные, до копчиков ногтей преданные Габсбургам и их государству. Появляются перед ним одетые в новые мундирчики первые украинские «сичевые стрельцы», по милости стареющего монарха организованные в отдельную воинскую часть. Князь униатской церкви осеняет их, желает им скорейшей победы во имя бога, Габсбургов и «родной Украины».

Но пока что события не благоприятствуют замыслам Шептицкого: русские войска подходят к стенам Львова. Митрополит решает остаться.

Казалось, ничто ему не угрожает. Митрополит не предполагал, что один из царских русских генералов, Алексей Брусилов, примет против него решительные меры.

Русская армия заняла Восточную Галицию, осадила Перемышль, а затем оттеснила австрийцев к Карпатам.

В книге «Мои воспоминания» генерал Брусилов рассказывает: «Униатский митрополит граф Шептицкий, явный враг России, с давних пор неизменно агитировавший против нас, по вступлении русских войск во Львов был по моему приказанию предварительно арестован домашним арестом. Я его потребовал к себе с предложением дать честное слово, что он никаких враждебных действий, как явных, так и тайных, против нас предпринимать не будет. В таком случае я брал на себя разрешить ему оставаться во Львове с исполнением его духовных обязанностей. Он охотно дал мне это слово, но, к сожалению, вслед за сим начал опять мутить и произносить церковные проповеди, явно нам враждебные. Ввиду этого я его выслал в Киев в распоряжение главнокомандующего».

Шептицкий был вывезен в глубь России и там на правах почетного узника пребывал в Курске, Суздале, Ярославле почти всю войну.

С приходом русской армии Галаны вроде бы вздохнули: не нужно было уже каждый день опасаться за свою судьбу. Но вскоре тревога снова вошла в их дом: австро-германские войска под командованием Макензена в июне 1915 года прорвали фронт, русские войска уходили из Галиции.

— Что будем делать? — спросила мать, собрав в комнате Ярослава, Ивана и Стефанию. — Оставаться здесь я боюсь. Австрийцы вернутся — нам не простят настроений отца… Нужно уезжать.

— Куда? — вырвалось у Ярослава.

— Вероятнее всего, в Ростов. Или в Бердянск. В русской военной комендатуре обещали помочь. Не одни мы уходим — сотни. А сейчас собирайтесь. Возьмите только самое необходимое.

Ярослав положил в мешок две книжки и тетрадь с выписками. Больше ничего «самого необходимого» лично у него не было.

Впоследствии мать благодарила судьбу, что приняла твердое решение уехать.

После отхода русской армии из Галиции австрийские власти жестоко расправились со всеми заподозренными в симпатиях к русским. Было повешено и расстреляно свыше шестидесяти тысяч галичан! Многие тысячи жителей Галиции были сосланы в концентрационный лагерь Талергоф. Жестокости, творимые австрийскими жандармами в этом лагере, были чудовищны.

…А Галаны уже подъезжали к большому городу.

— Как он называется? — спросил Галан у железнодорожника, когда показалось массивное здание железнодорожного вокзала.

— Ростов, — ответили Ярославу.

Семью Ярослава называли в Ростове «беженцами». Но разве «беженцы» из Галиции были одноликой массой? Что думали они, увидев своими глазами порядки, осененные двуглавым императорским орлом?

Друг Галана по Ростову-на-Дону инженер Е. Шумелда рассказывает: «Существующий тогда (в России. — В.Б., А.Е.) строй мы считали злом. В городе находилось немало беженцев из Галиции. Состав их и по политической принадлежности и по социальным убеждениям был разнообразным. Немало было среди них и националистов, ведущих активную работу среди украинского населения города. Воспитанный в духе любви и уважения к русскому народу, Галан не мог сочувственно относиться к такой пропаганде и говорил мне, — вспоминает Е. Шумелда, — что именно в Ростове им было воспринято и прочувствовано „родство с русским народом“».

Ярослав продолжает учебу в гимназии.

Товарищ Галана по Ростову-на-Дону, живущий сейчас во Львове, И. Ковалишин, раскрывает интереснейшие подробности жизни юного Ярослава:

«…Система преподавания латыни в нашей гимназии была такова, что уроки проходили неинтересно… Нам приходилось затрачивать много времени на зубрежку и заучивание на память длинных, скучнейших текстов, к тому же не всегда понятных ученикам… С такой методикой учителя трудно было ужиться живому, непокорному Галану. Он часто получал незаслуженные плохие оценки. Однако это имело свою хорошую сторону. Именно тогда, в гимназии, появились сатирические опыты Галана, в которых он высмеивал школьные порядки, схоластическую методику классической гимназии и особенно законоучителя — батюшку Аполлинария».