Убежала вслед за цыганками и детвора.

Челеб дал им наказ ничего не трогать чужого, а чтобы наказ воспринимался лучше, посек неслухов кнутом. Не в наказание за возможное прегрешение, нет. Детская душа потемки, пойди додумайся, что в голову тому или иному ребенку придет. Кнутом он их охаживал для того, чтобы наставления старшего не забывали.

Некоторое время Челеб смотрел вслед убегающим визжащим детям, потом Повернулся и пошел в табор. Стреноженные кони паслись неподалеку, благо луг был широк и сочной травы на нем хватало. Мужчины занимались хозяйственными делами — кто-то втулки колес дегтем смазывал, кто-то сыромять на тонкие ремешки резал, а самые решительные уже разожгли огонь в походной кузне — новые подковы ковать для дальней дороги.

К Гостю Челеб заходить не стал. Захочет увидеть — сам позовет. Зов этот воспринимался негромким шепотом, который слышал один барон. Остальные про Гостя знали, но видеть его им запрещалось, поэтому в разговорах между собой обитатели табора Гостя описывали по-разному, иной раз до смешного доходило: кто-то представлял Гостя как маленькую бурую свинку, а кто-то — как пятицветного петуха, несущего зеленые яйца удачи. Но только Челеб знал, как Гость выглядит на самом деле, однако никому этого не рассказывал. Не хотелось. Он прошелся по берегу, увидел груды пустых рачьих панцирей и клешней, обрывки плавников и подсыхающие головы рыбин — следы ночного пиршества Гостя. Гулял по берегу и не только по берегу, тому свидетельство — остовы обитателей пруда.

Место располагало к длительной стоянке, но что-то подсказывало Челебу, что долго они здесь не задержатся. И это было понятно — Гость звал в дорогу, торопился добраться до одному ему ведомого места конечной стоянки. Не той, что ожидает цыгана в конце жизни, а той, которую наметил для себя Гость.

Табор жил своей жизнью. Старухи, которым было уже не под силу бегать по селу и приставать к прохожим с гаданиями, сушили одеяла и подушки на жарком солнце, наводили порядок в кибитках, чистили принесенную ночью с полей картошку, кипятили в котлах воду для своих маленьких постирушек. Челеб любил, когда в таборе все в порядке, когда каждый при деле, тогда можно и своими делами заняться. А главные задачи цыганского барона — руководить людьми и воспитывать, чтобы дело их шло на пользу всему табору, чтобы никто не утаивал заработанного или украденного, чтобы думал прежде всего не о своей пользе, а обо всем таборе.

Ближе к обеду в табор пришел милиционер в белой полотняной гимнастерке с красными петлицами. Появился у табора неожиданно, как панытко[8]. Присел на уткнувшуюся в землю оглоблю, повертел в руках кучу свидетельств о рождении и справок, выданных сельскими советами на родившихся в таборе детей, бросил их Челебу на колени.

— Где намыл? — только и спросил он.

— Ты большой начальник, — сказал Челеб, собирая упавшие на землю документы. — У тебя большая умная голова. Она не зря носит фуражку с лакированным козырьком. Ты все правильно понимаешь. Откуда документы у тех, кто родился в степи и всосал с молоком печальный вкус полыни и сладость донника?

— Ты мне зубы не заговаривай! — строго сказал милиционер. — Бедными прикидываетесь, а у самих бабы в золоте ходят!

— Медь, — сказал Челеб. — Самоварная медь это золото. А что настоящее — от бабок и прабабок осталось.

— Хотел бы я посидеть у того самовара, — сверкнул сизым холодным зубом милиционер. — Коней у кого увели?

У Челеба и на еще не украденных лошадей справки были, что же говорить о тех, которые рядом с табором щипали траву? Но спорить он не стал. Наспхандэпэ дылэноса[9], иначе сам в накладе останешься! Так гласят полевые законы цыган. Только глупый и недальновидный человек станет ссориться с властью: тот, кто собой представляет закон, не всегда справедлив, но всегда окажется прав.

Челеб дал ему пятьдесят рублей. Большие деньги, но с таким человеком иначе нельзя. Милиционер пошуршал купюрой, посмотрел ее на свет и медленно спрятал в карман.

— Смотрите, — предупредил он, поднимаясь с оглобли. — Я на своей земле воровства не потерплю!

— Ты лучше лошадей посчитай, — посоветовал Челеб. — Чтобы потом никто не сказал, что угнали мы какую-нибудь из вашей деревни.

— Сам знаю, что делать, — сказал милиционер. — Будете тащить, быстро всех мужиков в кугутайку[10] отправлю!

Но все-таки постоял, пересчитывая вороные, белые, пегие и рыжие бока коней, что паслись в поле. Долго считал, даже губами для верности шевелил, потом махнул рукой и пошел в деревню, похлопывая ладонью по желтой кобуре, довольный собой, своим умным разговором с бароном и случившейся удачей дня.

А навстречу ему уже возвращались цыганки, впереди которых бежала и возилась в пыли босоногая и загорелая до черноты детвора. И сразу весело зазвякала в таборе посуда. Потянуло сытным запахом кулеша, запахло свежими лепешками, и дети, словно галчата, запрыгали вокруг старух в надежде получить вкусный кусочек еще до общей трапезы.

Одноглазая Нанэ уже подоила кобылицу и сейчас стояла, выжидающе глядя на Челеба, с жестяной банкой молока в сухих темных руках. Банка была от белого американского солидола, такого жирного и сладкого, что вместо масла его намазывали на хлеб прошлой зимой. Теперь осталась лишь пустая банка, которую использовали для хозяйственных нужд. Челеб взял у старухи желтую жестяную посудину, залез на сиденье брички, сунул под покров полога молоко и терпеливо дождался, пока не полегчает. Гость сыто вздохнул, издал легкий ухающий звук, и Челеб забрал у него опустевшую банку. Отдал банку повеселевшей На-нэ, посидел немного, ожидая, не выскажет ли Гость каких-нибудь желаний, и как обычно не дождался. Махнул рукой, чтобы залили в Поставленную на попа бочку воды из пруда, пошел дальше, зная, что подростки дело сделают, а в кибитку заглядывать не станут, чтобы не ослепнуть.

Подошел Мамэн, поскрипывая сапогами. Звук был неприятным, словно Мамэн на протезах ходил.

— Смазал бы сапоги, — посоветовал Челеб.

— Богатая деревня, — пропуская его слова мимо ушей, сказал Мамэн. — Дома черепицей крыты, в хлевах поросята визжат. Словно войны не было.

— Как же, богатая, — не сдержался Челеб. — Разве сам не видишь, кроме милиционера, и не приходил никто. Мужиков-то здесь почти не осталось. Да и детворы нет совсем, иначе давно бы камнями кидались. Не скоро они оправятся. Много людей здесь смерть забрала. А что до черепицы, так то прошлое богатство. Видишь, черепица темная, на многих крышах даже потрескалась, а менять ее некому. Свежие хаты чаканом крыты.

— Так сделаем скамейку? — вновь спросил Мамэн.

— Нет, — сказал Челеб. — Отсюда на юг пойдем. Не будем здесь делать скамейку, не будем никого обижать.

— Задержимся, заработаем — не умом, так руками, — предложил Мамэн. — Ададэвэс, ададэвэс, амэбархала.

— Атаси, атаси амэчоррорэ[11], — пропел Челеб негромко, тронул седеющие усы, пошел прочь, чувствуя спиной недоумевающий взгляд Мамэна.

Что он мог еще сказать, самому хотелось остаться, размять руки в работе, потискать уставших от военного лихолетья и послевоенного одиночества русских женщин, но что-то уже поднимало, звало в дорогу. Челеб Оглы понимал, что табор будет недоволен — после долгой дороги, после двух границ это было первое хорошее место. И подали хорошо — женщины уже хвастались собранным в деревне, весело и задорно переругиваясь и тряся юбками. Да и мужчинам хотелось размять спины после тряских, извилистых степных дорог. А о детях и говорить нечего — пронзительно визжа, хохоча и осыпая друг друга насмешками, они возились в траве. Бегали по влажному жирному берегу пруда и кидали камнями в плавающих у камышей уток.

В пруду никто не купался.

Виданное ли дело, чтобы истинный конокрад в воду ступил?