Мне трудно было отделаться от впечатления, что в корреспонденциях прослеживалась тенденция противопоставить нас с Горбачевым. Ведь, кроме всего прочего, Михаил Сергеевич мог и не читать полного текста моего выступления, опубликованного в «Учительской газете». Зато, ознакомившись с зарубежными комментариями, должен был сделать определенные выводы.

Скажу откровенно, прочитав тот небольшой — повторяю, всего-то по трем источникам — обзор зарубежной прессы, присланный мне Михаилом Сергеевичем, я сразу понял, что кто-то из окружения Горбачева хорошо, очень хорошо «поработал» над моим выступлением в Электростали. Корреспонденции были подобраны избирательно. Цель обзора была предельно ясна: вбить клин между Горбачевым и Лигачевым. О том, что авторы обзора потрудились не напрасно, свидетельствовала и размашистая записка на первом листе обзора. Генеральный секретарь писал:

«Егор Кузьмич! Почитай. Это к нашему разговору последнему с тобой. Так что наши „друзья“ за рубежом недовольны сплоченностью советского руководства. Потом это пойдет через „голоса“ на русском языке. М.Горбачев».

Читать подтекст такого рода записок я, разумеется, умел. Стало ясно: Горбачев, как говорится, принял за чистую монету мысль, подброшенную коротеньким, даже куцым обзором зарубежной прессы, составленным по просьбе кого-то из ближайшего окружения Генерального секретаря. Что касается «последнего разговора», упомянутого в записке, то ничего особо примечательного в нем не было. Я в очередной раз изложил Михаилу Сергеевичу свои соображения в связи с «исторической истерией» в прессе и говорил о том, что высшему политическому руководству надо сплоченно выступить против очернительства, этого требуют советские люди и зарубежные друзья. Таких бесед было у нас немало.

А относительно радиоголосов Горбачев оказался прав. Вскоре в эфире развернулась мощная пропагандистская кампания по дискредитации Лигачева, который якобы желает возврата к временам сталинщины и противостоит Горбачеву. Несколько позднее эта кампания переросла в надуманные слухи о каком-то «заговоре», планируемом в отсутствие Горбачева. И так далее в том же духе.

Но в связи с речью в Электростали хотелось бы сделать еще тpи кратких замечания.

Хотя это выступление сумели использовать для того, чтобы создать трения между мною и Горбачевым, я испытывал чувство глубокого удовлетворения, поскольку понимал, что попал в самую точку, ясно и четко высказал свою позицию, выполнил свой нравственный и политический долг. О последствиях своих решительных действий, разумеется, не думал. И положа руку на сердце могу сказать: после всего случившегося со мной, после всех переживаний и несправедливых наветов, обрушившихся на меня, ничуть не жалею, что пошел в Электростали на вы» и не стал приспосабливаться к искривлявшемуся курсу перестройки…

Не могу не отметить и такое немаловажное обстоятельство. В оценке исторического прошлого в ту пору у меня и Горбачева по существу не было расхождений. Я всегда критически относился к культу личности Сталина и к злоупотреблениям, однако считал, что нельзя замыкать прошлое лишь в эти рамки. Горбачев, также резко критикуя ошибки минувшего, в то же время подчеркивал: ни один день напрасно не прожит, все поколения вложили свой труд в создание Отечества. Под этими словами я мог бы подписаться с чистой совестью. Но в этой связи хотелось бы заметить следующее. Слова Горбачева, хотя по сути своей и верные, оставались всего лишь словами, не воплощаясь в конкретные действия. То был один из тех многочисленных случаев, когда установки давались правильные, а практическая работа в соответствии с ними не велась. Тезис Горбачева о том, что ни один день в нашей истории напрасно не прожит, так и не стал ориентиром для идеологической деятельности партии, для прессы. Вот если подходить с этих позиций, то у меня с Горбачевым по вопросу об отношении к истории уже в ту пору были серьезные разногласия.

Вообще должен заметить, что Горбачев в своих выступлениях порой лишь отмечал свою позицию по тому или иному вопросу, однако наделе не боролся за ее проведение в жизнь. Более того, если продолжить разговор об очернительстве истории, то я не замечал, чтобы Генеральный секретарь проявлял негодование по поводу извращений нашего прошлого. В его позиции даже проявлялась некая двойственность. С одной стороны, он призывал к ответственному отношению к нашей истории, а с другой стороны, сам же демонстрировал противоположный подход. В частности, выступая перед прокурорами страны в 1991 году, Горбачев сказал, что якобы «в прошлом по сути дела все делалось из-под палки, человек был отчужден от земли, средств производства, власти — от всего… В регионах, областях, республиках правили „удельные князья“, невзирая ни на какие прокуратуры и законы».

Безусловно, такое огульное обвинение ответственным не назовешь. Конечно, было в нашем недавнем прошлом немало нарушений законности — об этом и я говорил, выступая в Электростали. Но когда лидер страны и КПСС называет всех руководителей «удельными князьями», это отнюдь не способствует правильной, взвешенной оценке исторического прошлого.

Кстати говоря, выступая в Киеве, Горбачев однажды произнес прекрасную речь о партии. Эта речь, казалось бы, могла стать основой активной деятельности КПСС по обновлению и очищению своих рядов. Однако Генсек больше ни разу о той речи не вспомнил: как говорится, произнес, отметился и… забыл. А когда я напомнил ему о киевском выступлении, о том, что тезисы той речи надо претворять в жизнь, Горбачев ушел от разговора на эту тему. Подобного рода случаев, повторяю, было немало. У меня сложилось впечатление, что дело тут не в случайностях, а в элементах политической тактики: провозгласить какой-то тезис ради успокоения различных социальных слоев и политических течений, а на деле проводить иную линию…

Продолжая рассказ о событиях, связанных с электростальским выступлением, хочу напомнить, что и у нас в стране, и за рубежом были силы, которые хотели вбить клин в советское руководство, разрушить былую «связку», которая показала свою высокую дееспособность в нелегких условиях «тринадцати месяцев Черненко». Что это за силы и почему они ставили перед собой такую задачу — об этом уже шла речь.

К чести Горбачева, хотя в наших отношениях и возникла трещина, он не отказался от своего намерения предоставить мне право выступить с докладом на Пленуме, посвященном проблемам народного образования. После возвращения Михаила Сергеевича из отпуска я был официально утвержден докладчиком.

Однако утверждение моего доклада на заседании Политбюро проходило непросто. Возражения вызвали, как и предполагалось, именно мысли об отношении к истории, которые я апробировал в Электростали. Но поскольку Горбачев не счел нужным делать замечания по этому поводу на Политбюро, Яковлев был вынужден полностью раскрыть свою позицию. Да, именно Яковлев был не согласен с моим призывом к взвешенному подходу в оценке исторической ретроспективы. Аргументов, конечно, он не приводил никаких, а высказаться напрямую, открыто не мог. Поэтому Александр Николаевич тянул:

— Это не по теме Пленума. Зачем тащить в доклад рассуждения об истории? Нужно ли?

Но я твердо стоял на своем:

— Нет, я настаиваю. Это вопрос принципиальный и имеет самое непосредственное отношение к воспитанию молодежи.

Никто, кроме Яковлева, не возражал. Поддержал меня и Горбачев. И в докладе на февральском Пленуме ЦК КПСС 1988 года предельно четко изложена моя позиция: я выступил против искажения, очернительства истории, против разрушения исторической памяти народа.

А вот с постановлением Политбюро «О темпах и масштабах перестройки», которое было принято вскоре после возвращения Горбачева из отпуска, осенью 1987 года, как я уже писал, вышло иначе. Яковлев вопреки моим протестам сумел выкинуть из проекта критику праворадикальных средств массовой информации, критику очернительства истории.'

Что же получается? А то, что в важнейшем вопросе об отношении к истории Горбачев в одном случае поддержал меня, а в другом случае поддержал Яковлева, хотя наши позиции взаимно исключали друг друга. Такое лавирование соответствовало его складу как политического деятеля.