От теории как таковой может быть только один прок: она заставляет нас поверить во взаимосвязь явлений.

Все отвлеченное становится ближе человеческому разуму благодаря практическому приложению; таким образом, человеческий разум через деянье и наблюденье поднимается к отвлеченному.

Кто требует многого и находит удовольствие в сложном, тот более других подвержен заблуждениям.

Нельзя упрекать того, кто мыслит аналогиями; у аналогии то преимущество, что она ничего не завершает и не притязает на окончательность; напротив того, индукция пагубна, ибо она имеет в виду предустановленную цель и, стремясь к ней во что бы то ни стало, увлекает за собой и истинное и ложное.

Обычное созерцание — правильный взгляд на земные обстоятельства — достается человеческому здравому смыслу по наследству; чистое созерцание внешнего и внутреннего встречается очень редко.

Обычное созерцание выражается в практическом чутье, в непосредственной деятельности; чистое — в символах, более всего математических, в числах и формулах, а в словах — изначально, иносказательно, в поэтических созданьях гения или в пословицах, созданных человеческим рассудком.

Далекое воздействует на нас через посредство предания. Обычное предание следует назвать историческим; более высокое, родственное фантазии, есть предание мифическое. Если за ним ищут нечто третье, какое-то значение, то оно превращается в мистику. Кроме того, оно легко становится сентиментальным, почему мы и усваиваем только радующее душу.

Если мы хотим, чтобы дело у нас поистине спорилось, надобно не упускать из виду действий

подготовительных,

сопровождающих,

содействующих,

вспомогательных,

способствующих,

усиливающих,

препятствующих,

последующих.

Созерцая, как и действуя, следует различать доступное и недоступное, иначе и в жизни, и в познанье немногого достигнешь.

«Le sens commun est le génie de l’humanité»[5].

Этот здравый смысл, который следует признать гениальностью человечества, должен быть прежде всего рассмотрен в своих проявлениях. Исследовав, для чего использует его человечество, мы обнаружим следующее:

Жизнь человечества определяется потребностями. Если они не удовлетворены, человечество выказывает нетерпение; если удовлетворены, оно делается равнодушным. Следовательно, человек колеблется между этими двумя состояниями; свой рассудок — так называемый человеческий разум — он применяет к делу ради удовлетворения потребностей, а когда это достигнуто, перед ним возникает задача заполнить промежутки равнодушия. Ограничив себя ближайшими и необходимейшими пределами, человек и здесь достигает успеха. Но если потребности, возвысившись, выйдут из круга обыденности, то тут здравого смысла уже не хватит, он перестает быть гениальностью, и перед человечеством открывается область заблуждения.

Как бы ни было происшедшее неразумно, его могут исправить разум или случай; как бы ни было оно разумно, его могут извратить неразумие и случай.

Всякая великая идея, едва явившись взорам, действует тиранически, поэтому все выгоды, которые она несет с собой, скоро превращаются в протори. Следовательно, можно защищать и прославлять любой институт, если вспомнить его начало и ухитриться показать, что он не изменился против того, чем считался вначале.

Лессинг, тяжело переносивший множество ограничений, вкладывает в уста одного из действующих лиц такие слова: «Никто не должен быть должен». Некий остроумный и жизнерадостный человек сказал: «Кто хочет, тот должен». Третий, без сомнения, человек образованный, добавил: «Кто глубоко видит, тот и хочет». И считалось, будто этим весь круг познания, воли и долга замкнут. Однако в общем и целом поступки человека определяет его познание, какого бы оно ни было рода; поэтому нет ничего страшнее, чем деятельное невежество.

Есть два рода мирного насилия: право и приличие.

Право требует того, что должно, политическая власть — того, что пристойно. Право взвешивает и решает, политическая власть смотрит мельком и приказывает. Право имеет в виду отдельное лицо, политическая власть — общество.

История науки есть огромная фуга, в которой голоса народов один за другим звучат слышнее остальных.

Обо многих проблемах естественных наук нельзя говорить должным образом, не призвав на помощь метафизику, — но не пресловутую школьную, словесную мудрость, а ту, что была, есть и будет — перед физикой, рядом с нею и после нее.

Ссылка на авторитет — на то, что однажды это уже случилось, было сказано или решено, — весьма ценна, но только педант во всем требует авторитетов.

Всякое основание почтенно, но нельзя отказываться от права самому заложить где-нибудь основание.

Упорно стой, где стоишь! — Этот афоризм сейчас особенно необходим: ведь, с одной стороны, все человечество расколото на большие клики, с другой — и каждый в отдельности хочет утвердиться в своих особых воззрениях и возможностях.

Всегда лучше высказывать прямо, что думаешь, и не заботиться о множестве доказательств: сколько мы их ни приведем, они будут лишь вариациями наших мнений, а противники не слушают ни мнений, ни доказательств.

Чем больше я знакомлюсь с естествознанием, с его каждодневным прогрессом, тем чаще сами собой напрашиваются мысли о том, что движение вперед и движение вспять происходят в нем одновременно. Здесь я выскажу лишь одну из них: мы не выбрасываем вон из науки даже заведомые заблуждения. Причина этому есть очевидная тайна.

Если какое-нибудь событие неправильно излагают, ставят в неверную связь или выводят из ложных причин, я называю это заблуждением. Но вот развитие опыта и мышления приводит к тому, что явление ставится в правильную связь и выводится из истинных причин. Этому бывают рады, однако особого значения не придают и рядом с истиной оставляют на месте заблуждение; мне самому известен небольшой склад тщательно сохраняемых заблуждений.

Поскольку человека интересует только собственное мнение, то каждый, кто его излагает, озирается направо и налево в поисках вспомогательных средств, способных подкрепить это мнение и для него самого, и для других. К истине прибегают лишь постольку, поскольку она для этого пригодна, зато в риторическом пылу хватаются за ложь, если только видят от нее мгновенную пользу, могут выставить ее как ослепляющий полудовод или кое-как заполнить ею пустоты и мнимо связать разрозненное. Когда я понял это, сперва меня взяла досада, потом я огорчился, а теперь испытываю злорадство; и я дал себе слово никогда впредь не разоблачать такого способа доказывать.

Каждый существующий предмет есть аналог всего существующего, потому наличное бытие одновременно представляется нам раздробленным и связным. Если слишком присматриваться к аналогиям, все отождествится со всем; если закрывать на них глаза, все рассыплется в бесконечное множество. В обоих случаях мысль впадает в застой: в одном — от преизбытка жизни, в другом — оттого, что она умерщвлена.

Удел разума — то, что находится в становлении, удел рассудка — то, что уже возникло. Разуму нет дела до того, зачем; рассудок не спрашивает, откуда. Разум находит радость в самом развитии; рассудок желает все остановить, чтобы использовать.