—   Это значит, что я хочу, чтобы ты была весела, чтобы никакая мучительная забота относительно твоего отца и брата тебя не тревожила. В этом бумажнике все их обязательства, они мне больше не нужны, так как ты отдала мне свое сердце.

—   Возьми их назад, умоляю тебя, отдай их после от­цу, как было условлено,— сказала Валерия, бледнея от волнения.

—   Нет, любовь не нуждается в материальных око­вах, и меня ужасает мысль, что ты все еще находишься под гнетом твоего самопожертвования. Ты поклялась мне в верности, и я верю тебе, как самому себе. К чему же эти бумаги? У меня было желание приобрести тебя, а гибели твоих родных я не хотел; я стану спокойнее, сильнее, когда у меня не будет против тебя иного ору­жия, кроме твоей любви, иного ручательства, кроме твоего честного сердца.

Побежденная, растроганная этой слепой верой и бес­предельной нежностью, отражавшейся в глазах Самуила, все еще стоявшего перед ней на коленях, Валерия обвила руками его шею и прошептала взволнованным голосом;

—   Я беру эти бумаги, но не уничтожу их, всю жизнь я буду их беречь в память этой минуты, когда ты отве­тил на наши оскорбления и презрение своим велико­душным доверием.

—   Что говорить об оскорблениях? Все забыто, все сглажено этой минутой, минутой невыразимого счастья,— сказал Самуил, прижимая ее к сердцу и це­луя ее пушистые волосы.

Настало короткое молчание. Оба они верили, что достигли совершенного счастья, фата-морганы ослеп­ленного сердца человека, который воображает, что мо­жет нащупать то, что видит глаз, а между тем это лишь неуловимый призрак...

Заметив, что Валерия дрожит, Самуил поборол вол­новавшие его чувства и, сев рядом, весело сказал:

—   Когда ты вернешься обратно, мы непременно должны встретиться в этом же месте. Я не предпола­гал, что эта проселочная дорога внушит мне такое поч­тение; но теперь каждый раз, когда я буду в Рюденгорфе, я обязательно стану ее посещать. Дай мне на память эту гирлянду васильков, которая так идет те­бе, или подожди немного, это будет еще лучше.

Он вынул из кармана записную книжку и карандаш, попросил ее не шевелиться и через несколько минут по­казал ей эскиз, прекрасно удавшийся.

—   С этого я сделаю твой портрет масляными крас­ками,— сказал он улыбаясь.— Время пройдет скорее, ког­да у меня перед глазами будет всегда твой чудный образ.

—   Ах, какая хорошая мысль и как этот набросок похож,— воскликнула Валерия, хлопая в ладоши.— Ка­кой ты милый! Но пора расставаться. Антуанетта и моя камеристка, верно, ждут меня, я едва успею переодеться в дорожное платье. Иди теперь к отцу и постарайся нас проводить, я хочу видеть тебя до последней минуты.

—   Желание, волшебная фея, будет исполнено. Я са­жусь на лошадь и совсем прилично въеду по большой аллее,— смеялся Самуил, с комическим почтением от­вешивая ей поклон.

—   До свидания. А венок я тебе пришлю.

Когда Валерия, раскрасневшаяся и улыбающаяся, пришла к себе в комнату, горничная доложила ей, что Антуанетта уже одета и ждет ее в саду.

—   Я запоздала, собирая цветы. Скорей дай мне, Марта, дорожное платье и затем уйди, мне надо еще на­писать письмо.

Она спрятала в дорожный несессер красный сафьяно­вый бумажник и наскоро оделась. Затем она сбегала в комнату Рудольфа, сняла свой висевший над его письмен­ным столом миниатюрный портрет, сделанный в Ита­лии, положила в ящик вместе с гирляндой, приложила к этому золотой крест на тонкой цепочке и записку сле­дующего содержания:

«Я получила этот крест в день моего первого при­частия, теперь он будет твоим крестильным. Пиши мне на имя Рудольфа и пришли мне твой портрет. Я буду, отвечать через брата».

Затем она позвала Марту.

—   Сегодня вечером эту шкатулку надо отнести г-ну Мейеру, я проиграла ему пари. Распорядись, чтобы после нашего отъезда она была доставлена в Рюденгорф.

Ключ от шкатулки Валерия положила в карман, что­бы отдать его потихоньку Самуилу, и направилась по­спешно в залу, где ее с нетерпением ожидали.

Во время завтрака лакей доложил Самуилу, что его слуга принес для него сверток. Он приказал положить его в соседней комнате. Как только встали из-за стола, а люди ушли, Самуил взял два футляра и подошел к молодым девушкам.

—   До сих пор я не позволял себе подносить вам что-нибудь,— краснея, начал он.

—   Как? А цветы и конфеты? Да еще в художественных ящиках и вазах, — перебила его со смехом Антуанетта.

—  Цветы и конфеты, может подносить каждый. Но по случаю вашей предстоящей свадьбы, Антуанетта, умо­ляю вас, как будущую мою родственницу и крестную мать, принять это от меня на память. Вы всегда относи­лись ко мне так приветливо и дружественно, что не огор­чите меня отказом. Что касается вас, Валерия, вы не отвергнете первый подарок, который осмеливается пре­поднести вам ваш жених.

Антуанетта с любопытством открыла свой футляр и при виде великолепной парюры из рубинов в античном вкусе сказала, протягивая руку Самуилу:

—   Я принимаю, но это слишком хорошо!

Парюра Валерии вызвала общее восхищение: это бы­ла гирлянда маргариток вся из бриллиантов. Камни и работа были так хороши, что Валерия не могла удер­жать своего восторга и пожелала тотчас же примерить эту дивную парюру. Страстный взгляд Самуила убе­дил ее, что гирлянда шла ей восхитительно.

Но вот доложили, что экипажи поданы. Антуанетта пошла прятать футляры; Рудольф, граф и барон фон Гойя тоже вышли для последних дорожных приготовле­ний, а жених с невестой остались на минуту одни.

—   Возьми этот ключ, он от той шкатулки, которую тебе принесут сегодня.

—  Прощай, Валерия, приезжай скорей и не забывай меня,— прошептал грустно Самуил.

—   Я никогда не забуду тебя. Утром ты будешь пер­вой, а вечером последней моей мыслью,— ответила она, бросаясь в его объятия.

В эту минуту Антуанетта проходила коридором и при виде трогательного прощания с удивлением попятилась.

Минут десять спустя все сидели в карете и ехали на станцию, куда прибыли как раз вовремя, чтобы успеть сесть в купе, обменялись последними поклонами с Са­муилом, и поезд тронулся, увозя путешественников.

С поникшей головой грустный Самуил сел в экипаж и направился в Рюденгорф. Ему казалось, что все по­меркло, все стало пусто вокруг него, и остальную часть дня он провел на террасе.

Шкатулка, которую ему принесли после обеда, не­сколько улучшила его настроение. Он читал и перечи­тывал записку Валерии, поцеловал крест и, поставив перед собой ее портрет, не мог налюбоваться прелестным лицом своей невесты. Позабыв все свои опасения и рев­ность, он отдался мечтам о долгой и счастливой буду­щей жизни.

V

Когда поезд, уносивший графа и его семью, тронул­ся с места, в купе все молчали. Валерия откинулась на подушки. Разлука с Самуилом была для нее тяжелее, чем казалось окружающим. Граф-отец погрузился в чте­ние газеты, но между женихом и невестой вскоре завя­зался разговор, привлекший внимание Валерии. Речь шла о княгине Орохай и о ее сыне Рауле.

—  Мне будет очень интересно,— говорила Антуанет­та,— увидеть двоюродного брата.— Я восемь лет не ви­дела его, когда в последний раз я гостила летом у тети Одиль, он был со своим гувернером в Ницце. А ты, Ру­дольф, видел его уже офицером. Как ты его нашел? Он обещал стать очень красивым.

—  И вполне сдержал это обещание и может служить прекрасной моделью для Аполлона или Адониса. Но он очень нежного сложения и имеет болезненный вид. В полку он пробыл всего несколько месяцев (ты была в это время в Италии с Валерией), затем ему дали годо­вой отпуск для поправления здоровья, который теперь должен кончиться. Он успел снискать'любовь товари­щей,- да и вообще славный малый, наивный, как барыш­ня, несмотря на свои двадцать два года; не пьет, не играет, избегает женщин, что весьма удивительно, так как те преследуют его. А вот, когда он осознает могу­щество своей красоты и положения, то будет одержи­вать большие победы, и я очень счастлив, что он уже не может быть моим соперником.