—  Не бойся, Маврикий, мы с Рудольфом излечи­лись от прежних безрассудств. Тебе, моему старому верному другу и крестному отцу Валерии, я должен сказать все.

И ничего не скрывая, он рассказал ему перипетии последних дней, сообщив и о добровольной жертве, по­средством которой дочь его искупала честь всей семьи.

—   Сегодня,— закончил он,— должен состояться этот постыдный торг. Отец Мартин привезет Мейера к обеду. Но при мысли, что моя невинная девочка вложит свою руку в лапу этого противного, негодного еврея, что она должна окунуться за грехи мои в эту грязь ростовщи­чества, в это невесть откуда взявшееся унизительное общество,— в душе все переворачивается, и я считаю себя вдвойне подлецом, терпя подобную гадость. Умо­ляю тебя, Маврикий, приезжай ко мне сегодня обедать, ты крестный отец Валерии, твое присутствие на ее тай­ной помолвке будет облегчением и для нее и для меня.

Веселое, добродушное лицо барона фон-Гойя прини­мало все более и более серьезное выражение.

—  Грустная история, бедный Эгон. И хотя ты лег­комысленно спустил свое состояние, теперь не время упрекать тебя. Напротив, имей я свободные средства, то немедленно тебя выручил бы, потому что человеку в твоих летах и при твоем положении тяжело подчи­ниться чему бы то ни было. Но, откровенно говоря, я не нахожу это супружество таким несчастным. Я знаю Мейера, часто встречал его у моего племянника (они товарищи по университету). Это премилый моло­дой человек, вполне джентльмен, ничего в нем не на­поминает эту грубую расу, которую мы привыкли пре­зирать. Конечно, способ, избранный им, похвалить нель­зя, но надо взять в расчет и его состояние. Чего не сде­лает страстно влюбленный, молодой человек, чтобы завладеть любимой женщиной, да еще такой как Ва­лерия... Особенно, когда глупый предрассудок мешает ему стать в ряды претендентов.

—  Глупый предрассудок? — перебил граф.— Графи­ня Маркош и сын ростовщика.— Я знаю, что ты — ате­ист, Маврикий, и мне очень тебя жаль.

—   Извини, я верю в существование высшего су­щества, творца мира, но этот предвечный отец создал всех детей своих равными и, конечно, не одобряет ме­лочную борьбу, которую они ведут между собой по вну­шению людей, из честолюбия и эгоизма именующих се­бя его служителями. Но довольно на эту тему, я знаю твои убеждения. Ты ошибаешься, полагая, что человек, молодой, красивый, умный и настолько богатый, чтобы купить княжество,— чем не надо пренебрегать в наше время,— неизбежно составит несчастье моей крестницы, потому только, что он еврейского происхождения и пред­ки его не принимали участия в крестовых походах! Мо­лодые люди отлично могут любить друг друга и быть счастливыми.

—   До сего времени, по крайней мере, Валерия ни­чего не питает к нему, кроме отвращения и презрения,— вздыхая, ответил граф.— До свидания, барон. За обе­дом ты сам увидишь, есть ли какой-нибудь шанс, что твои оптимистические надежды осуществятся.

IV

—  Фея, встряхни себя, пробило четыре часа и тебе давно пора одеваться,— говорила Антуанетта, уже одетая к обеду.

Валерия, бледная и задумчивая, лежала на диване, смотря в пространство.

—  Ты права,— проговорила она, приподнимаясь и вздыхая,— надо вставать и нарядиться, чтобы подобаю­щим образом отпраздновать свое «счастье». Скажи, по­жалуйста, Марте, чтоб она приготовила черное платье; справедливость требует, чтобы я была в* трауре в тот день, когда хороню свое имя, общественное положение и будущность.

Г-жа Эберштейн покачала головой.

—  Не может быть, чтобы ты серьезно желала встре­тить Самуила таким издевательством. А если он за по­добное оскорбление откажется от твоей жертвы и захочет отомстить, что тогда?

—  Я не думаю, чтобы господин Мейер был так щепе­тилен, я ему сказала, что он внушает отвращение и... он не обиделся. Но я не хочу рисковать твоим счастьем и счастьем Рудольфа из-за вздора, а поэтому выбери сама мне туалет.

—  В таком случае, я выбираю то красивое белое кружевное платье, которое прислали тебе недавно из Парижа, белый цвет тоже траур, но не такой мрачный и бросающийся в глаза.

Валерия повиновалась, и когда камеристка окончи­ла ее наряд, то Антуанетта, глядя на свою подругу, по­думала, что никогда еще она не была так хороша, как теперь. Этот простой и воздушный туалет, казалось, был создан для ее идеальной нежной красоты. Но когда Ан­туанетта захотела приколоть к лифу и к пепельным во­лосам несколько роз, она оттолкнула ее руку.

—  Шипы без роз были бы приличней для такой радостной помолвки,— презрительно сказала она.— Ес­ли уже непременно нужны цветы, то какие же из них предпочитает милое племя моего жениха? Чеснок, ка­жется?

—  Фи! Как можешь ты позволить себе так глумить­ся! — остановила ее Антуанетта.— Где же твое мужест­во и твое доброе сердце?

Молодая девушка не отвечала, и они молча вошли в комнату, смежную с гостиной. Валерия опустилась в кресло возле окна и стала нервно ощипывать цветы бесподобного букета, стоявшего в севрской вазе. Антуа­нетта сочувственно глядела на нее, но услышав шаги в соседней зале, вышла.

Старый граф ходил взволнованный и мрачный, как темная туча.

—  Успокойтесь, папа,— сказала Антуанетта, ласково беря его под руку.— Надо с достоинством нести неиз­бежное. Чтобы облегчить положение Валерии, мы обя­заны, хотя бы внешне, любезно встретить Мейера и отнестись к нему как к доброму знакомому. Наше отно­шение повлияет на нее и поддержит. А вот и дядя Мав­рикий с Рудольфом. Слава богу, что они опередили от­ца Мартина.

Лицо молодого графа было так же пасмурно, он то нервно играл шнурами своей венгерки, то крутил усы.

—   Рудольф, постарайся скрыть свою злость и отвра­щение,— шепнула ему Антуанетта.— Если вы с отцом будете с надутым видом, наше положение станет невы­носимым.

—  О! Если б я только мог свернуть шею этой ка­налье, я бы тотчас же повеселел,— глухо проговорил молодой граф, сжимая кулаки.

—  А где же Валерия? — спросил барон фон-Гойя.

Антуанетта молча указала ему на соседнюю комнату.

При виде молодой графини, бледной и расстроенной, барон остановился и покачал головой.

Весь ковер и платье Валерии были усыпаны лепест­ками роз, левкоев и лилий, а она все продолжала обры­вать попавшие под руку цветы и листья.

—  Ай, ай! Милая моя крестница, что значит эта экзекуция, чем провинился несчастный букет? — шутли­во спросил барон.

Валерия подняла глаза, она старалась улыбнуться и вста'ла было с кресла, но тотчас же остановилась, вздрогнула, ее протянутая рука бессильно опустилась; она услышала шум подъехавшей к крыльцу кареты.

—  Это он и отец Роте,— сказала Антуанетта, подбе­жавшая к окну.

Отец Роте и Самуил вошли в гостиную. Оба графа приняли банкира очень вежливо, но холодно и сдер­жанно. Лишь барон, подойдя с дружеской улыбкой, про­тянул ему руку.

—  Здравствуйте, мой милый друг, примите мое по­здравление и добрые пожелания.— И вполголоса доба­вил:— Любовь и терпение уже смягчили некоторые предрассудки. Составьте счастье моей крестнице, и се­годняшний день будет прощен и забыт.

—  Благодарю вас, барон, за добрые пожелания, я вдвойне ценю их в этот тяжелый и счастливый для меня день... Но где же?..

Самуил замолчал и тревожным взглядом окинул комнату.

—  Она тут, в соседней комнате,— ответил барон. — Пойдемте!

Священник, тоже не упустивший из внимания от­сутствие Валерии, по указанию графа направился к ней. При виде молодой графини, стоявшей рядом с Ан­туанеттой, белее своего платья, с выражением безысход­ного отчаяния на лице, отец фон-Роте торопливо подо­шел и шепнул:

—   Где же ваша вера, где та радостная покорность судьбе, которые я рассчитывал в вас найти? Подними­те голову, дочь моя, и помните, что вы должны быть моей опорой в святом деле обращения души, уже на­чавшей проникаться истиной Христовой. Скоро креще­ние смоет всякую скверну с этого молодого человека, как и нас избавляет от первородного греха...