И нынешний бухарский эмир не знал для них лучшей награды, нежели навещать раз в десять лет эту провинцию.

Простой народ по такому случаю также раз в десять лет терял голову, безумствовал, а больше всего — из-за орденов. Все мечтали об орденах афганского тельца. Эмир бухарский, афганский телец и его орден — эти три вещи у простого народа сливались в единое целое, конечно, при этом они сохраняли добропорядочность, своего рода благоговейную лояльность, не покидавшую сердца этих простых людей даже тогда, когда клевреты возлюбленнейшего эмира изымали у них последнюю рубашку, а соплеменники всесильного Сеид Абдул Ахад-хана отрубали этим простым людям головы.

Но ничто не занимало их так сильно, как самочувствие возлюбленного государя. Когда однажды Сеид Абдул Ахад-хан страдал запором, он получил из этой провинции не одну сотню изъявлений верноподданнической преданности.

А когда аллах всемилостивейше привел эмирово пищеварение в порядок, по всей провинции только и слышно было:

— Хвала аллаху! Вчера в пять часов девятнадцать минут.

И муэдзины с минаретов взывали к правоверным:

— Аллах иль аллах! Молитесь, чтобы это удалось его величеству еще раз.

Когда же теперь по Мархапе, столице провинции, разнеслась весть о прибытии Сеида Абдул Ахад-хана, радость переполнила сердца его жителей, и при въезде в город народ с воодушевлением воздвигал гигантскую триумфальную арку, под которой и должен был проехать отец своих славных подданных.

Но их радость по поводу приезда государя была омрачена, ибо лояльные чувства граждан неслыханным образом оказались оскорблены в тот прекраснейший день.

Не утихли еще ликующие клики, возвещавшие о прибытии Сеида Абдул Ахад-хана и приближении всей процессии к арке, как прямо перед эмиром под триумфальной аркой промчалась свинья! Свинья эта, столь неслыханным образом оскорбившая чистейшую радость народа, принадлежала мяснику Ахмеду и, быть может, в глубине души лелеяла страстную надежду каким-либо образом выступить публично.

Не одолев этого низменного желания, она вообразила, будто все эти приветствия предназначаются именно ей, а не какому-то там высокому гостю, следовавшему за ней в золоченой карете.

Бедная свинья мясника Ахмеда! Посверкивая глазками, она оглядывала изумленным взглядом ряды приодетых, чисто вымытых школьников, директоров школ, облачившихся в форму, смущенно салютующих ей стражников, потому что прямо за ней следовала и карета высокородного эмира.

А свинья продолжала нестись дальше между шпалерами встречающих, веселясь и похрюкивая. Пробегала мимо государственных чиновников, мимо представителей мусульманского духовенства, и все приветствовали ее, чиновники же кричали: «Ура!», потому что Сеид Абдул Ахад-хан, сопровождавший свинью в карете, помахивал рукой и отдавал честь.

И в то время, как впереди кричали «ура», после того как свита миновала встречающих, полицейская стража и народ рыдали, ужасаясь столь неслыханному оскорблению, которое нанесено было Сеид Абдул Ахад-хану.

А свинья мясника Ахмеда весело трусила дальше — перед эмиром, все больше утверждаясь в мысли, что все эти восторги предназначаются ей. Она пробегала мимо выстроившегося дворянства, отвечала на поздравления эмиру и задорно вертела хвостиком.

И тут простой человек из толпы, стоявший в первом ряду и издали понявший, что случилось, член какого-то общества бухарских ветеранов, спас Сеид Абдул Ахад-хана от дальнейшего позора.

Он быстро набросал карандашом на клочке бумаги несколько слов и, когда государь проезжал мимо него, кинул бумажку в карету.

Его тут же схватили, карета остановилась, а затем, когда все кругом продолжали славить государя, эмир прочел на записке следующее: «Ваше величество! Впереди вашего величества бежит свинья!»

Сеид Абдул Ахад-хан приподнялся в экипаже и убедился, что меж шпалерами бухарцев и вправду бежит свинья.

Тут и произнес Сеид Абдул Ахад-хан те самые замечательные слова, которые мы и сегодня имеем возможность прочесть, так как они вошли во все бухарские буквари и золотыми буквами записаны в сердцах людей:

— Гм, гм! — Затем, обратившись к мужественному ветерану, спросил:

— Имя?

— Мирза, ваше величество!

— Это хорошо, — отвечал Сеид Абдул Ахад-хан. — В армии служил?

— В роте гималайских верблюдов, ваше величество!

Сеид Абдул Ахад-хан поручил тогда своему адъютанту выплатить мужественному ветерану один тикал (что-то около одной кроны 44 геллеров), похлопал его по плечу и сказал:

— Отныне будешь именоваться Свинячий Мирза.

И сегодня потомки Мирзы Свинячего — один из самых уважаемых и влиятельных дворянских родов в Бухаре. Мясника Ахмеда, обладавшего столь неравнодушной к почестям свиньей, на веки вечные выслали из страны.

А сумасбродку свинью повесили затем на триумфальной арке.

Дредноуты

Чтобы экспортировать изюм в восточные страны, государству понадобились дредноуты, и в связи с этим произошла такая история.

Министр финансов вспомнил, что у некоего Яна Лухи после визита, нанесенного ему экзекутором, остался все-таки вполне приличный костюм, хотя экзекутор уже сумел содрать с него кое-что во имя столь высоких интересов, как огромные гордые дредноуты.

В интересах государства необходимо было этот костюм с него снять. За него, правда, дредноута не купишь, но это неважно. Коль не льет, то хоть каплет!

И с Яна Лухи сняли пиджак. Потом Австрии понадобился еще один дредноут, тогда налоговое управление продало его штаны и жилет.

Но появилась необходимость купить еще три дредноута. Однако на Яне Лухе не осталось ничего, кроме рубахи да исподников.

Продали исподники. Осталась рубаха. Вы не ошиблись, добрались и до нее.

И Ян Луха остался абсолютно голым.

В налоговом управлении этому не поверили, и Ян Луха получил повестку явиться в суд и клятвенно присягнуть, что больше у него ничего нету.

Ян Луха пошел. В том виде, как сотворил его господь бог и в чем оставило налоговое управление. Но едва он вышел из дому, его схватили и препроводили в суд за нарушение правил нравственности.

Как пан Мазуха мстил за поруганную супружескую честь

Пан Мазуха был господин чрезвычайно рассудительный. Догадавшись наконец, что супруга изменяет ему с неким паном Хаберой с Черной улицы, дом номер восемь, он решил отомстить за поруганную супружескую честь.

В силу своей рассудительности он обдумывал этот шаг две недели и пришел к выводу, что удовлетворение следует получить без пролития крови и как можно более деликатным способом. Еще две недели он обдумывал, употребить ли ему благородно хлыст или положиться только на собственные руки. В конце концов он решил публично, на улице, дать пощечину пану Хабере, что было бы самым дешевым способом получить удовлетворение, так как не требовало никаких финансовых жертв, что имело бы место, если бы он вздумал покупать кавалерийский хлыст.

Еще неделя протекла в наблюдениях за тем, куда пан Хабера ходит гулять. Пан Мазуха установил, что пан Хабера — если у него не было назначено свидание с пани Мазуховой — в четыре часа ходит в кафе «Унион» на проспекте Фердинанда, где сидит до половины седьмого, а потом, прогулявшись по променаду, отправляется в ресторан Глаубицев на Малой Стране.

Итак, седьмого февраля пан Мазуха вышел мстить за поруганную супружескую честь. Он отправился прямиком в кафе и, расспросив, где сидит пан Хабера, подсел к его столику напротив и стал со смущением рассматривать атлетическую фигуру соперника. Он не предвидел таких широких плеч. «И мускулы же у него», — грустно подумал он и как можно любезнее обратился к пану Хабере, когда тот отложил какой-то французский журнал:

— Простите, журнал вам больше не нужен?

— О, пожалуйста.

«Ах ты мерзавец, — подумал пан Мазуха. — Знал бы ты, кто сидит перед тобой!»

«Но если б он это знал, — продолжал он рассуждать, прикрывшись журналом, — то, пожалуй, еще рассердился бы. А такой верзила, если уж он посмел разбить мое супружеское счастье, способен разбить об мою голову поднос с графином и стаканами. Но я не могу этого так оставить, я должен хоть морально унизить подлеца!»