Охотничья компания поскакала затем дальше, к лесистому холму, где нас ожидал большой костер и завтрак. Одного дзерена тотчас освежевали, разделали и кострецы зажарили для нас на вертеле; мясо у них превосходного вкуса. Интересен для меня был и вид нашего лагеря: вокруг собралось множество народу, и наш хозяин угощал всех остатками дзерена, мясом баранов, зарезанных специально для этой цели, а также аракой и кирпичным чаем. Люди веселились, стреляли из лука по мишени, устраивали импровизированные забеги и борцовские схватки, в которых участвовал не только простой народ, но и послушники ламаистских монастырей в своих красных одеяниях.

Завтрак был очень обильный и изрядно политый русской водкой и наливками, французским коньяком и монгольской аракой; в заключение почетным гостям подали и шампанское, увы, в деревянных чашках.

Во время пира двое охотников заспорили, что лучше делать на большом расстоянии — стрелять в стадо вообще или брать на мушку отдельное животное. И тут как раз появилось стадо овец, его пригнали к лагерю два пастуха. Чтобы разрешить спор, решили произвести пробу и открыть пальбу по овцам. К пастухам послали конника и велели отогнать стадо шагов на двести пятьдесят, а самим оставить овец и подойти к костру, предварительно назначив общую цену за убитых животных. Пастухи подошли к огню, один был мирянин, а второй — странствующий лама, который вез с собою на лошади маленького мальчика.

Охотник, утверждавший, что, стреляя по стаду, можно достичь тех же результатов, что и тщательно целясь в отдельное животное, выпустил по стаду все пять пуль из обоймы, но лишь одна серая фигура подпрыгнула и упала бездыханная. Кто — то из людей чуня быстро съездил в стадо, перекинул убитое животное через седло и вернулся к нам. Оказалось, стрелок уложил не овцу, а козла.

Лама бросился к козлу, а когда удостоверился, что он мертв, — к пастуху, осыпая его упреками и бранью. Он был настолько возбужден, настолько вне себя, что я никак не мог уразуметь, в чем же пастух провинился. Как выяснилось, пастух уговорился насчет стрельбы по стаду, не спросив ламы. А ведь в стаде был его козел, пастух обязался пасти козла в стаде и доставить к юрте ламы. Все монголы приняли сторону ламы, а тот все не унимался, хотя ему предложили за козла десятикратное возмещение, твердил, что для него это не просто козел, а друг, которого он никогда бы не продал, потому что в нем жила душа его усопшего друга.

Уладить сей инцидент, который изложили чуню, оказалось очень трудно. Пастуху присудили уступить ламе за козла десяток овец, а, кроме того, дать ему сатисфакцию в форме борцовской схватки. Оба сбросили верхнее платье и на корточках присели друг против друга у костра. Пастух молчал, лама же изрыгал хулу, бросал ему в лицо землю и плевался; потом оба вскочили на ноги, и началась яростная схватка, в коей пастух, в конце концов, потерпел поражение.

Лама, однако, не удовлетворился тем, что положил противника на лопатки, вдобавок он, несколько раз с силой стукнув пастуха по голове, оглушил его, схватил аркан, набросил ему на шею и принялся душить. Увидев это, князь приказал китайцу-полицейскому, случившемуся в толпе, разнять борцов. Тот действовал следующим образом: сел на лежачего и длинными рукавами своего халата начал хлестать обоих по лицу. Лама не сразу оставил свои попытки удушить противника, поэтому полицейский вытащил нож и перерезал аркан, после чего ламу отвели в сторону и крепко там держали.

Князь между тем выбрал в стаде десять лучших овец, которых отловили арканом, велел связать им ноги и положить перед арестованным ламой. Пастух тоже успел очнуться, ему поднесли большую чашку араки и кусок мяса, потом посадили на коня и приказали немедля уходить прочь вместе со стадом. Однако лама, по-прежнему порученный заботам полицейского, упорно рвался к своей лошади, чтобы броситься вдогонку за пастухом. Лишь после того как полицейский влил в него несколько чашек араки, а мы — несколько рюмок коньяку, чтобы успокоить его душу, скорбящую по застреленному другу, лама забыл о мести и занялся честно приобретенными десятью овцами.

После обильной трапезы охота продолжалась тем же способом. Еще дважды стадо было обстреляно, так что всего мы уложили восемь дзеренов, причем двух убил я. Удивительна ловкость монголов в обращении с луком и стрелами. Два из шести дзеренов, убитых во второй половине дня, были ранены, и монголы, устремившись за ними в погоню, добили их из лука, стреляя с седла на полном скаку.

ПРОЩАНИЕ С УРГОЙ

В Урге я пробыл еще два или три дня. Там я познакомился и с несколькими именитыми учеными. Один из них, Чжэн-сян, как живой стоит у меня перед глазами. Этот высокий смуглый мужчина лет тридцати пяти не раз совершал далекие путешествия в Тибет, в Лхасу, несколько лет там учился, а затем вернулся в Ургу как обладатель высшего звания ламы-лекаря.

По приглашению практикующего в Петербурге бурятского лекаря Бадмаева^{62}, весьма знаменитого в высших слоях петербургского общества, Чжэн-сян ездил и в Санкт-Петербург. Он очень увлекательно рассказал мне о своих путешествиях в Тибет и Россию и о полученных там впечатлениях. Мне было легко общаться с ним, потому что он свободно владел русским и говорил как человек образованный. У него было и много медицинских книг на русском языке, к тому же он выписывал два журнала — «Синодальный вестник» (орган Священного синода) и медицинский журнал.

О Бадмаеве он отозвался как о человеке очень умном и ловком, в какой-то мере знакомом и с европейской медициной, но лучше всего постигшем науку лечения высокопоставленных сановников, причем не только от болезней, но и от иных неприятностей. О настоящей ламаистской медицине Бадмаев знал немного, по монгольско-тибетским оценкам заслуживал разве что звания аптекаря; целебные травы он знает, но понятия не имеет, как они действуют на человеческий организм.

Ламаистская медицина складывается из точного эмпирического знания всех свойств растений на разных стадиях их развития с учетом места, где они произрастали, и времени, когда они сорваны, — однако же, химии она не знает. Натуропатия посредством солнца, воздуха, воды и расположения планет развита у лам необычайно высоко, и результаты, каких они достигают, просто поразительны. Так, например, я видел, что при обморожениях удается с помощью компрессов из листьев предотвратить гангрену и сепсис — отпадают только полностью отмороженные участки плоти, а обнажившиеся кости затем безболезненно спиливают. Лекари-ламы утверждают, будто умеют исцелять туберкулез и рак.

Я знавал одну даму, жену моего коллеги, которая, по приговору многих европейских врачей, в силу неизлечимой женской болезни не могла иметь детей. Вместе с мужем эта дама приехала в Ургу, так как муж ее был назначен представлять российские интересы при дворе хутухты (таков был итог миссии, порученной мне бароном Корфом). По моему совету дама обратилась к Чжэн-сяну, он назначил солнечные и лунные ванны, в определенные часы полную темноту, определенную диету и какие-то толченые травы для приема внутрь, и уже через полтора года она без осложнений родила сына, а затем и еще троих здоровых детей. По ее рекомендации к Чжэн-сяну ездили и другие дамы, которым он тоже помог.

На мой вопрос, почему он не остался в Петербурге, Чжэн-сян ответил: «Я не дипломат, я просто лекарь, умею только по-настоящему лечить больных, но не тех, кого сперва нужно сделать больными, в чем так преуспел Бадмаев. Вдобавок я лама и должен учить других в моем монастыре».

Моэтус тоже потратил время с пользой, завел множество друзей как среди лам, так и среди чиновников-чанем и выяснил много интересного и нужного о торговле. Я сам в беседах с влиятельными особами и с хутухтой в Урге тоже все больше убеждался, что, не говоря о многом другом, уступка требованиям читинского губернатора Хорошхина милитаризовать туземные народы, т. е. превратить их в казаков, очень сильно навредит политическим устремлениям барона Корфа в Монголии.