Полной противоположностью центральной московской тюрьме были тогда центральные тюрьмы Тобольска и Томска, где арестанты, находящиеся на этапе, оставались зачастую неделями и месяцами. Сидели они там в переполненных, грязных камерах, зараженных тифом, дизентерией, туберкулезом и всевозможными кожными и детскими болезнями вроде скарлатины, дифтерии и кори. Смертность в тюрьмах была столь высока, что живыми их покидала едва ли половина поступивших арестантов. Арестанты называли их «адом». Я видел только тюрьму в Тобольске, но томская пользовалась еще более ужасной славой. Выходивший оттуда после долгого заключения был сломлен не только физически, но и морально. Счастливы те, кому не приходилось там зимовать, кто попадал туда весной и вскоре шел дальше. Рассказы арестантов вселяли страх, и совершенно непонятно и непростительно, почему еще в ту пору на этих этапах не выстроили новых хороших тюрем и не сожгли старые чумные клоаки.

Прочие этапные тюрьмы, конечно, тоже оставляли желать лучшего, но все-таки не настолько пропитались заразой, ведь ни больные, ни здоровые надолго в них не задерживались, да и вообще камеры редко бывали переполнены. И забайкальские тюрьмы в большинстве уже обветшали, ибо арестантов теперь депортировали главным образом на Сахалин и наихудшие из тюрем не использовались. Новые тюрьмы вроде верхнеудинской и еще одной, на 600 человек, построенной при мне на серебряном руднике в Зерентуе, представляли собой солидные кирпичные постройки, и оборудование их отвечало всем требованиям, предъявлявшимся тогда к тюрьмам строгого режима.

Исторически примечательная старинная тюрьма — расположенный подле истощенного серебряного рудника Александровский централ. Некогда там сидели декабристы, позднее — поляки. Теперь это была богадельня для старых нетрудоспособных арестантов, пять-шесть десятков которых — старше семидесяти, а то и старше девяноста лет — жили там на милосердных харчах. Почти у всех на лбу и на щеках либо на спине и плечах — клейма, какими прежде метили всех приговоренных к каторжным работам: «С.К.А.» на лице и «Бр.», т. е. «бродяга», на спине и плечах. Последним знаком — трижды на спине и трижды на плече — был клеймен старик, шесть раз возвращавшийся на каторгу как бродяга. Иной жизни, кроме как в тюрьме и в обществе себе подобных, эти старики себе не мыслили. Здесь они делились воспоминаниями, играли в свои давние игры, слушали истории и арестантские песни своих бардов. Они были так дряхлы и в большинстве так немощны, что в помощь им приходилось выделять арестантов помоложе. Однако ж манера общения и разговоры их производили столь жуткое впечатление, что арестанты помоложе, как правило, наотрез отказывались от такой компании, твердили, что это сущий кошмар.

Когда я посетил богадельню, управляющий обратил мое внимание на двух стариков. Один — слепой, с длинными седыми волосами и бородой — сидел, скрестив ноги, на нарах и бренчал на самодельной балалайке. Управляющий объяснил ему, кто я такой, и попросил спеть мне какую-нибудь из старинных песен — дескать, за наградой дело не станет. Дрожащим старческим речитативом под наигрыш балалайки и при поддержке остальных арестантов, которые басовитым хором гудели «умпа-умпа», слепец затянул песню — старинное арестантское сказание, памятное мне до сих пор. Из множества строф я запомнил только две и ниже попробую изложить своими словами этот эпос о сотворении мира.

Господь создал мир — солнце, луну, звезды и землю, которую украсил всем, что любил, и поселил Он на ней растения и животных, деревья и цветы, а под конец и человека. Каждому Он даровал собственную стихию: рыбам — воду, птицам — воздух, человеку же — все, что имелось на земле, а еще даровал ему разум и Дух Свой Святой. Черта же Он послал под землю, чтобы тот раздувал там огонь и не показывался Господу на глаза.

Устроив все, Господь велел ангелам своим нести Его над землею, чтобы мог Он увидеть, все ли сделано так, как Он повелел. Все было хорошо, лишь у Байкала в лицо Ему ударил смрад и дым. Осерчал Бог и спрашивает:

Ангел отвечает: «Это черт». Велел тогда Господь привести черта и спрашивает, что ему здесь надобно. А черт завыл: «Ты обо всех позаботился, кроме меня! А я под землей, впотьмах, должен разводить огонь, чтобы наверху было тепло, и пропитания Ты мне не оставил. Дай хоть клочок земли — дом поставить. С небес Ты меня сбросил, так где же мне жить с моими чертенятами?» Господь проникся его бедою и говорит: «Ладно, дам тебе горы за Байкалом, но взамен должен ты взять под свою руку все золото и серебро да стеречь их, ведь они будут твоею поживой! Людям золото и серебрю во вред, не давай им ничего, ну а коли кто возьмет их у тебя, быть ему в твоей власти».

Отправился Господь дальше на восток, к великому морю. И там опять приметил на одном из островов дым и смрад. Снова осерчал Господь, и снова Ему сказали, что во всем виноват черт, он выходит на этот остров передохнуть. Снова Господь призвал к себе черта, а когда черт попросил даровать ему этот островок, чтобы и он тоже видел чуточку великого моря, провел Господь по острову ладонью и молвил: «Ладно, дам тебе и Сахалин, но помни:

Затем управляющий обратил мое внимание на старика лет девяноста, видимо здешнего патриарха. Никто уже не помнил ни имени его, ни откуда он родом. Молчаливый, мрачный, он сидел подле тачки, к которой был прикован ручными и ножными кандалами. Беззубый, бородатый, лицо сплошь в морщинах, на лбу и на щеках — арестантское клеймо. От него самого я ничего не добился, он что-то пробурчал, но не ответил. Я спросил управляющего, что с ним такое и почему дряхлого старика все еще держат в железах. Управляющий рассмеялся. «Он на каторге с тех пор, когда тяжких преступников приковывали к тачке. Когда много лет назад он попал в богадельню, то привез с собою и тележку, и кандалы и не расстается с ними. Он умеет снимать свои кандалы, да и надевает их, только когда выходит во двор, чтобы собрать в тачку и увезти прочь сметенный мусор. Эту работу он упорно делает сам, по доброй воле, для моциона. Без тачки он шагу не делает, ночью голову на нее кладет. Дескать, тачку ему подарили, это единственное его достояние». На память о диковинном старике я купил у него звено кандальной цепи.

Познакомился я в Александровском централе и с еще одной знаменитостью. Мне захотелось сходить в русскую баню, выстроенную для управляющего, и хорошенько попариться. Со мною туда послали лучшего банщика — рыжего эстонца; он и в самом деле великолепно владел банным искусством: парил, намыливал, орудовал березовыми вениками, обмывал горячей и холодной водой, вытирал.

Во время этой долгой процедуры он рассказывал о своей родине, Эстляндии: «Когда-то я был там большим человеком, многие, поди, по сей день обо мне говорят. Скольких я ограбил, и ловили меня ох как долго, хоть в конце концов и поймали. У богачей я отнимал, но беднякам давал и здорово понасмехался над полицией и господами. Входил куда угодно — стоило только сказать, кто я, и меня всюду пропускали, угощали лучшими яствами и вином, женщины бросались мне на шею, дарили перчатки и чулки. Когда меня упекли на каторгу, многие девушки плакали. Но я думаю, что еще вернусь домой, тут-то ничего не происходит. Юри Руммо не будет забыт!» Он оказался прав, потому что в новой Эстонии его воспевают в стихах и прозе, и подвигам его даже посвятили фильм.

Лет 60 назад в Александровском централе сидели представители высшего российского общества — и по происхождению, и по образованности, — декабристы, которые отбывали на знаменитых серебряных рудниках свой срок. Еще и в мое время там частенько можно было наткнуться на следы их деятельности. Декабристы и их жены, последовавшие за ними на каторгу, первыми принесли достижения европейской культуры в совершенно азиатскую тогда забайкальскую Сибирь. Я встречал людей, которые с величайшим уважением и любовью рассказывали о них и родители которых были их учениками. Мне показывали домики, построенные ими для себя, один — в Чите, другой — в Нерчинске. Там еще сохранилась мебель и утварь, какою они пользовались. В Нерчинске один из таких домиков принадлежал местному фотографу, а отец фотографа был учеником одного из декабристов. В этом домике я видел ботанические и минералогические коллекции, богатое собрание предметов и орудий каменного века, научные записки и рисунки декабристов, благоговейно хранимые фотографом и дополненные его собственными находками каменных орудий. Он был очень образован и помимо фотографии занимался археологией и естественными науками.