Доверие мое к Церетели росло, и спустя неделю-другую, отправляясь в инспекционную поездку, я передал ему ключи от погреба, где в ящиках хранились винные и водочные запасы Потулова. Мы поштучно пересчитали не только ящики, но и бутылки.

Вернувшись, я узнал, что все это время Церетели ни дня не был трезв — так он пьянствовал. Несколько раз его навещала жена, и оба очень веселились. Я произвел в погребе ревизию и обнаружил недостачу шестнадцати бутылок шампанского и целого ящика смирновской «Очищенной». Церетели был совершенно подавлен, умолял простить его, ведь неверность жены так истерзала ему сердце, что он искал забвения в вине. Во всем-де виноват только полковник Ма-ков. Претензий к последнему я иметь не мог и потому велел всыпать Церетели пятьдесят розог и водворить обратно в тюрьму.

Мой кучер Самсон — кубанский казак, красивый, крепкий мужчина с легкой проседью в волосах, высокий, гибкий, с серыми глазами, в которых сквозила детская душа, — был приговорен к каторжным работам за кровную месть. Станица его располагалась на персидской границе, где постоянно случались разбойные набеги то с одной, то с другой стороны — угоняли скот, коней, уводили женщин. Брат его и отец пали жертвами кровной мести. Из всей родни уцелел он один и потому считал делом чести отомстить за своих. Ему повезло: на ярмарке в российской области он встретил одного из своих кровников и заколол его кинжалом. Поскольку все произошло открыто, при свидетелях, Самсона взяли под стражу, отдали под суд и приговорили к шести годам каторги, три года из них он уже отсидел. Взял я его из вольной команды по рекомендации начальника тюрьмы, который успел опробовать его при лошадях. Я поселил Самсона в своем доме и поручил его заботам тройку превосходных лошадей забайкальской бурятской породы (прежде их использовал Потулов), а также экипажи и упряжь. Самсон оказался прекрасным человеком и отличным конюхом, но, увы, в кучерском деле, запряжке и экипажах ничего не понимал, зато наездник был хоть куда. В иных ситуациях он действовал по-особенному: чувствуя, что лошади вот-вот понесут, бросал козлы и, вольтижируя по крупу коренника, садился на него верхом и уже оттуда усмирял всю тройку. Когда позднее я купил себе у казачьего офицера верховую лошадь, красивого гнедого жеребца, выращенного на одном из западносибирских конезаводов, Самсон был счастлив и полюбил коня как родного брата.

Человека вернее и честнее Самсона просто представить себе невозможно. Кроме лошадей, у него была еще одна слабость — дети, это я заметил сразу, ведь он как родной отец заботился о моих мальчуганах, стараясь воспитать их честными и толковыми казаками. Часами он рассказывал им истории о славном казачестве, учил обращаться с пикой, кинжалом и шашкой и ездить верхом на моих бурятских лошадках. Свое несчастье Самсон позором не считал, и арестантский халат носил скорее как почетное платье, которое дано ему за поступок, защитивший родовую честь. При этом он был невероятно добродушен — мухи не обидит.

Когда я уезжал из каторжного района, Самсона взял к себе инженер-путеец Юргенсон, который по поручению барона Корфа вел предварительные изыскания, связанные с перспективой строительства сибирской железнодорожной магистрали. Самсон стал ему верным слугой и спутником.

Боголюб — сектант и религиозный фанатик, отмеченный «большой печатью» скопцов, — был у скопцов старостой и осужден за пропаганду членовредительства, которому подверг себя и других. Принадлежал он к типично российской категории преступников. Скопцы руководствовались библейским изречением: «Если один член твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя!» Особенно широкое распространение эта секта имела в южных губерниях России. Сам Боголюб был родом из Бессарабии, безбородый, бледный, с одутловатым лицом и тусклым взглядом, тело дряблое, голос пискливый. Спокойный, тихий, он добросовестно выполнял свои обязанности. Я взял его на службу, зная, что приверженцы секты скопцов слывут повсюду в России людьми надежными и предельно честными и что вера предписывает им строгое смирение плоти и запрещает курить и пить. В России такие люди составляли особую гильдию — были менялами, наживали большие капиталы, держались очень сплоченно и помогали друг другу. В Бессарабии, Румынии (особенно в Бухаресте) и во многих кавказских городах они почти целиком монополизировали легкий извоз. Закон чрезвычайно сурово преследовал тех представителей секты, что осуществляли оскопление и пропагандировали оное, и карал их каторжными работами.

ЭТАПЫ

Сибирская каторга, где были представлены все народности великой России, все сословия и социальные классы во всем многообразии их умонастроений и особенностей поведения, обеспечивала широчайшие, как нигде, возможности познакомиться с людьми и людскими судьбами. Хотя сюда «сметали» лишь отбросы российского общества, здесь, как и на свалке большого города, тоже можно было отыскать кое-что ценное, если не погнушаться и копнуть эти отбросы. Когда я близко соприкоснулся с преступным миром, на меня, молодого, двадцатипятилетнего мужчину, только что вступившего в жизнь, огромное впечатление произвели и все эти люди и их особенный мир.

Скоро я заметил, что помимо сурового арестантского устава здесь действовали и другие, неписаные законы, которые для каторжников были императивнее государственных. Об одном из таких законов — законе о долгах — я узнал в ночь приезда в Кару, встретившись с дядей Ваней. Посещая тюрьмы и постоянно сталкиваясь с арестантами, утверждавшими, что они не ведают, за что угодили на каторгу, и не помнят ни имени своего, ни места рождения, я начал выяснять, что могло заставить этих людей отказаться от собственного «я» и жить под самыми разными прозвищами — например, «Иван Родства Не Помнящий», 32 года, или «Петр Черт Его Знает», 40 лет, или «Сережа Забытый», 50 лет. Таких людей насчитывались сотни, а у тюремных чиновников на все был один стереотипный ответ: это, мол, подменыши. Когда я, в конце концов, отказался от мысли получить от тюремного персонала правдивые разъяснения касательно порядков и непорядков, с которыми постоянно сталкивался в тюрьмах, и обратился непосредственно к арестантам, эти загадки раскрылись.

Безымянные и вправду были подменышами и сидели за других. Во время долгих переходов по Сибири арестантские партии из России встречались с теми, кого под конвоем этапировали с каторги на поселение в деревни Восточной и Западной Сибири. В этапных тюрьмах эти партии сходились, и тогда по обыкновению дым стоял коромыслом: процветали азартные игры и мелкая спекуляция, строго запрещенное спиртное тоже лилось рекой. Если арестанту, осужденному на долгий срок каторжных работ, везло в игре или он вообще имел наличные деньги, он легко находил себе заместителя среди тех, кто уже отправлялся на поселение. Нередко всего за 3–4 рубля поселенец готов был наутро, когда дежурные офицеры перед выступлением строили свои партии на перекличку, занять место осужденного на двадцать лет, а тот в свой черед шагал на поселение. Начальник этапа и охрана обычно не знали людей в лицо, поскольку сопровождение менялось каждые 50—100 верст; они следили только, чтобы совпадало количество, а кто были эти люди, их не интересовало. Так осужденный на двадцать лет беспрепятственно попадал в деревню, назначенную другому. Сельская община любого поселенца встречала хмуро, ведь если его приписывали к ним и он оставался в деревне, то по истечении трех лет община должна была платить за него подушный налог. Как работники поселенцы никуда не годились, потому что привыкали на каторге лодырничать, да и, будучи в большинстве горожанами, сельских работ не знали. По этой причине им сразу же выписывали общинный паспорт, дававший право искать работу в другом месте.

Поселенец, прибывший с каторги, никогда не бывал совершенно без средств; за каждый день каторжных работ тюремная администрация получала от рудника 20 копеек. Два процента от этих 20 копеек зачислялись на арестанта И, к примеру, поселенец, отсидевший свои 6 лет, находил в указанной ему общине 30–40 рублей, чтобы начать с этими деньгами новую жизнь. Однако он никогда этих денег не видел; паспорт ему выписывали только после того, как он пропивал всю сумму с полицией и общинными старостами и расписывался в получении денег. Кроме того, ему ставили условием больше никогда в общине не появляться. Имея деньги, поселенец тотчас возвращался в Россию или скрывался в Америке. Если же средств не было, он все лето безбедно скитался по огромным лесам и трактам Сибири, питаясь тем, что давала природа и что удавалось выпросить у людей. В сибирских селах издревле существовал обычай с вечера выставлять возле дома на лавке горшок молока, хлеб и сало — для «несчастненьких». Многие забредали и на золотые прииски, а поскольку там вечно недоставало рабочих рук, зарабатывали вполне солидные суммы, которые — если они их не пропивали и если сами не погибали по дороге — позволяли безбедно прожить зиму. Если зима заставала такого человека без гроша, то, чтобы не сгинуть, он был вынужден отметиться в полиции как бродяга. Обычно полиция гнала их прочь, чтобы избежать пустой писанины по их милости, и лишь после многих неудачных попыток такому бедолаге удавалось найти мягкосердечного полицейского, который принимал в нем участие и сажал под арест, а затем препровождал в ближайшую тюрьму. Там он и сидел, пока не представал перед судом как безымянный бродяга — свой деревенский паспорт он, понятно, уничтожал — и не отправлялся на три года в Забайкалье, на каторжные работы, предварительно получив пяток плетей. В результате вместо двадцати лет он отбывал всего три года.