— В какой базарный день он родился? — спросил он.

— В день ойе, — отвечал Оконкво.

— А умер сегодня утром?

— Да, — ответил Оконкво. И тут только сообразил, что ребенок умер в тот же самый базарный день, в какой родился. Соседи и родственники тоже отметили это совпадение и говорили между собой о том, что все это, конечно, неспроста.

— Где ты спишь со своей женой, у себя в оби или в ее хижине? — спросил знахарь.

— В ее хижине.

Впредь зови ее к себе в оби.

Потом знахарь приказал не устраивать умершему ребенку обычных похорон. Он достал острую бритву, хранившуюся в мешке из козьей шкуры, и изуродовал мертвое тельце, а затем за ножку поволок его в Нечистый лес. После такого обращения огбание должен был бы хорошенько подумать, стоит ли опять возвращаться, — если, конечно, это не был один из тех упрямцев, которые готовы явиться обратно даже со следами увечий: без пальца или же с темным шрамом на коже, оставленным бритвой знахаря.

К тому времени, как умер Онвумбико, Эквефи совсем ожесточилась. У первой жены ее мужа было уже трое сыновей, здоровых и сильных как на подбор. Когда она родила третьего сына, Оконкво, согласно обычаю, подарил ей козу. Эквефи отнюдь не питала к ней неприязни, но ей было так тяжело на душе из-за своего собственного чи, что она просто не могла радоваться чужим удачам. И потому в день, когда мать Нвойе праздновала с музыкой и угощением рождение своих трех сыновей и все гости веселились, одна только Эквефи была мрачна. Мать Нвойе восприняла это как признак недоброжелательства, столь обычного среди жен. Откуда ей было знать, что горечь, скопившаяся в сердце Эквефи, не изливалась на других, а терзала ее самое; что она гневалась не на чужое счастье, а на своего злого чи, который сделал ее несчастной.

Но вот наконец у нее родилась Эзинма, и хотя она была болезненна, ей, казалось, суждено было жить. Сначала Эквефи отнеслась к ее рождению, как обычно, — со спокойной безнадежностью. Но девочка дожила до четырех лет, до пяти, до шести… И к Эквефи вернулось чувство материнской любви, а вместе с ним и тревога. Она решила вырастить ребенка и посвятила этому всю себя. Наградой ей служили те немногие дни, когда Эзинма бывала здорова и резвилась, как молодое пальмовое вино. В такое время казалось, что ничто больше ей не грозит. Но вдруг совершенно неожиданно ей снова становилось хуже. Все знали, что она огбание. Им свойственны такие неожиданные переходы от болезни к здоровью.

Тем не менее она прожила уже так долго, что, по всей вероятности, решила остаться в этом мире навсегда. Случалось, что некоторые огбание уставали от зловещего кругооборота жизни и смерти или проникались жалостью к своим матерям и оставались жить. Эквефи в глубине души верила, что Эзинма родилась, чтобы жить. Она верила, потому что только эта вера придавала ее жизни какой-то смысл. Ее вера еще больше окрепла, когда около года тому назад знахарь выкопал Эзинмин ийи-ува. Теперь все поняли, что она будет жить, ведь ее связь с миром огбание была окончательно порвана. Эквефи несколько успокоилась. Но она так сильно тревожилась за дочь, что полностью избавиться от своих страхов не могла. И хотя она верила, что выкопанный ийи-ува был настоящий, она не могла позабыть и того, что некоторые действительно нечистые дети нарочно вводят людей в заблуждение, и те выкапывают поддельные ийи-ува.

Однако Эзинмин ийи-ува выглядел настоящим. Это был гладкий камушек, завернутый в грязную тряпку. И выкопал его не кто иной, как Окагбуе, славившийся своими познаниями в этой области. Сначала Эзинма ему не хотела помочь. Но этого и следовало ожидать. Никто из огбание не станет так просто открывать свои тайны, большинство их никогда и не открывало, — они умирали слишком маленькими, прежде чем могли отвечать на вопросы.

— Где ты закопала свой ийи-ува? — спросил Окагбуе Эзинму. Ей было тогда девять лет, и она только что оправилась после тяжелой болезни.

— А что такое ийи-ува? — спросила она в ответ.

— Ты прекрасно знаешь. Ты закопала его где-то в землю, чтобы после смерти вернуться и снова мучить свою мать.

Эзинма посмотрела на мать, глаза которой с печалью и мольбой устремлены были на нее.

— Ну, отвечай же, — громовым голосом приказал Оконкво, стоявший рядом. Вся семья и многие соседи находились тут же.

— Оставь! Я сам с ней поговорю, — спокойно и властно сказал знахарь, обращаясь к Оконкво. Он опять повернулся к Эзинме.

— Где ты закопала свой ийи-ува?

— Там, где закапывают детей, — ответила девочка, и в толпе безмолвных зрителей послышался невнятный говор.

— Пойдем со мной, ты мне покажешь место, — приказал знахарь.

Эзинма пошла вперед, за ней по пятам следовал Окагбуе, затем шли Оконкво и Эквефи, а за ними уже все остальные. Дойдя до большой дороги, Эзинма повернула налево, в сторону реки.

— Но ведь ты сказала, что это там, где закапывают детей, — заметил знахарь.

— Нет, — сказала Эзинма, решительно шагая, словно в сознании всей важности происходящего. Она то пускалась бежать, то неожиданно останавливалась. Толпа в молчании следовала за ней. Женщины и дети, возвращавшиеся с реки с полными кувшинами на головах, недоумевали, что такое случилось, но при виде Окагбуе, сразу догадывались, что тут дело касается огбание. Кроме того, все они хорошо знали Эквефи и ее дочь.

Дойдя до большого дерева удала, Эзинма повернула налево, в лес; толпа последовала за нею. Маленькой Эзинме было легче пробираться между деревьями и лианами, чем ее спутникам. Лес наполнился шорохом опавшей листвы под ногами людей, треском ломающегося хвороста и шелестом раздвигаемых веток. Эзинма углублялась все дальше в лес, за ней шли все остальные. Вдруг она повернулась и пошла обратно, к дороге. Все остановились, чтобы ее пропустить, и потом гуськом двинулись за нею.

— Если ты попусту завела нас в такую даль, я тебе всыплю как следует, — пригрозил Оконкво.

— Говорю тебе, не трогай ее. Я знаю, как с ними обращаться, — сказал Окагбуе.

Эзинма возвратилась к дороге, посмотрела налево и направо и повернула направо. Вскоре они снова оказались дома.

— Где ты закопала свой ийи-ува? — спросил Окагбуе, когда Эзинма остановилась наконец у отцовского оби. Окагбуе не изменил голоса. Он говорил все так же спокойно и властно.

— Вон там, возле апельсинового дерева, — сказала Эзинма.

— Почему же ты, нечистая дочь Акалоголи, не сказала об этом сразу? — взревел Оконкво.

Знахарь не обращал на него внимания.

— Покажи мне точное место, — спокойно сказал он Эзинме.

— Вот здесь, — сказала она, когда они подошли к дереву.

— Покажи пальцем! — сказал Окагбуе.

— Вот здесь, — сказала она, ткнув пальцем в землю. Оконкво стоял рядом, и ворчание его напоминало раскаты грома в период дождей.

— Принесите мне мотыгу, — приказал Окагбуе.

Когда Эквефи принесла мотыгу, он уже снял с себя мешок из козьей шкуры и свои одежды, так что на нем осталась только повязка — длинная и узкая полоса ткани, обернутая вокруг пояса и пропущенная между ног. Он сразу принялся копать там, где указала Эзинма. Все сидели вокруг, наблюдая, как яма становится все глубже и глубже. Верхний темный слой земли вскоре сменился ярко-красной глиной, которой женщины мажут стены и пол своих хижин. Окагбуе копал молча, без передышки, спина его блестела от пота. Оконкво стоял у края ямы. Он предложил Окагбуе выйти из ямы и передохнуть немного, а тем временем он, Оконкво, покопает. Но Окагбуе ответил, что еще не устал.

Эквефи ушла к себе в хижину варить ямс. На этот раз муж выдал ей больше ямса, чем обычно, — надо было угостить знахаря. Эзинма пошла вместе с нею помочь чистить овощи.

— Слишком много зелени, — сказала она.

— Разве ты не видишь, что горшок полон ямса? — ответила Эквефи. — И потом ты ведь знаешь, что зелени всегда становится меньше после варки.