Трудно утверждать, что подобное благочестие было нормой. Постились многие, но праздники во всех, а особенно «именитых» семьях считали нужным «чтить» обильными яствами.[145] Те, кому нечем было отметить «Христов празник», умоляли прислать «к светлому дни, чем росговетца».[146] Так что в «святый день» вся семья отъедалась до отвала.[147] После частых постов, от которых иные были «чуть живы»,[148] скудной и однообразной повседневной пищи (когда женщины, порой, воровали еду — «для тово что безмерно хотелос[ь] в то время есть»),[149] в скоромные дни все старались наесться, и женщины в том числе. Учительная литература меж тем без устали твердила о грехе обжорства, используя для этого фольклорную мудрость. «Сводный патерик» XV века отразил, впрочем, и такой нюанс отношения к еде как к первейшему благу, «перекрывающему» другие жизненные «удоволства», — предпочтительность трапезы перед интимными отношениями. Вложив в уста целомудренной вдовушки вопрос: «Се трапеза и одр, что повелеваеши преже сотворити?» — компилятор патерика ответил словами ее поклонника, друга покойного мужа: «Дажь преже вкусити, пониже помысла не имам, что еси жена от одержащего глада… (дай поесть, а то от голода не разберусь, что такое женщина… — Н. П.)»[150]

С особенным пафосом духовные пастыри московиток XVI–XVII веков осуждали даже не обжорство, а женское пьянство: «не ежь лакомо, но первей не пей с похотью».[151] О том, что этот порок наложил свой отпечаток на частную жизнь женщин, сообщали многие авторы путевых заметок о Московии.[152] Существовал он и в домосковской Руси, найдя отражение в образе «злоречивой и упьянчивой» злой жены и в исповедных вопросах епитимийных сборников.[153]

В популярном с XV века «Слове Кирила Философа» Хмель выступал как живое лицо и поучал против пьянства жен: «Аще познается со мною жена, какова бы ни была, а иметь упиватися — учиную ее безумницею и воздвижю в ней похоти телесныя…» Православные проповедники и писавший свой труд в русле их идей Сильвестр, призывая жен не пить «ни вино, ни мед, ни пиво», а тем более водку «допьяна», были озабочены здоровьем тех, кому надлежало рожать здоровое потомство. Житийная литература прямо связывала воздержание от хмельного питья с рождением и воспитанием благочестия в ребенке начиная с внутриутробного периода: «И егда в себе сего носяще, сим непраздне сущееи, от пиянства отинудь въздръжашеся, но вместе пития всякого воду единую точию, и то по оскуду, испиваше…»[154] Винокурением дома рекомендовалось заниматься только мужчинам.[155]

Однако благими намерениями церковнослужителей была вымощена дорога к кабакам, в которые женщины часто наведывались, в торги, где продавалось хмельное питье, и в дома зажиточных московитов, где ежедневно варилась брага. Челобитные XVII века полны сообщениями о «пьяных женках» («а приехала она пьяна…», «а лежала за огородами женка пьяна»).[156] Заезжий немец Олеарий настолько часто встречал в Московии молодых и старых женщин, упившихся до беспамятства, что посчитал это «обыденным». Придя в гости, соседки, знакомые и родственницы хозяйки по традиции пили ровно столько, сколько требовали пригласившие (скоро сделаться пьяной было постыдным). Ситуации, когда после женских пирушек гостий в бессознательном состоянии везли домой их слуги, были очень частыми.[157]

Причиной обыденности женского пьянства в XVI–XVII веках была сохраняющаяся скудость духовной жизни женщин, безрадостность досуга, безысходность жизни с нелюбимыми, тяжесть повседневного труда. Поговорки и присловья, записанные в XVII–XVIII веках, отразили это с беспощадной объективностью («Страшно видится, а выпьется — слюбится», «Где кабачок — там мой дружок», «Нет такого зелья как баба с похмелья» и др.).[158] В городах — где еще в домосковское время (если верить французу Жильберу де Лануа) получили распространение и питейные заведения, и проституция, с формированием особого стиля жизни, в которой свою роль играли «некие кощунницы», ублажавшие танцами и не только ими «тех, кто хочет за ничто бросить деньги»,[159] а женщины на базарах «одновременно с торговлею предлагали покупателям кое-что иное»,[160] — женское пьянство превратилось в настоящий социальный бич. В описаниях городской жизни XVI века нередки упоминания о том, что в питейные заведения, ища отвлечения от монотонной и нелегкой действительности, тянулись прежде всего «мужатицы». Слушая в кабаках «скверныя песни нецих кощунниц», которые «имуще гусли и сопели и ина бесовские игры, перед мужатицами скача», женщины искали в песнях и нескромных танцах отдохновения и забвения своей униженности, обретения ощущения «вольной воли».[161] В одной из расспросных речей «наузниц и обавниц» 1641 года приводится факт обращения сына некой горожанки Ман[ь]ки — Акимки с просьбой дать какое-нибудь средство, «для того что мать-де его пьяна».[162]

В меньшей степени пьянству была подвержена женская часть царицына двора, хотя придворный врач царя Алексея Михайловича — Самуил Коллинз сообщал в одном из своих писем, что худых женщин в боярских семьях часто спаивают, следуя варварскому обычаю лежа поить водкой, чтобы женщины толстели.[163]

Хотя иностранцы и утверждали, что пьянство московиток было делом обычным, оно не исчерпывало послеобеденного досуга женщин, особенно в деревнях. В будние дни работящий человек, а тем более «баба» с ее семейными заботами не могли позволить себе напиться посреди дня. Зато полуденный обед и любимый всеми полуденный семейный отдых были обязательными, оказывая несомненное влияние на «бюджет времени» женщин. После обеда жизнь в Московии, по крайней мере в больших городах, замирала.[164] Но если у мужчин послеобеденный сон продолжался иногда до трех часов,[165] то женщины, занятые обычными домашними хлопотами, если и спали днем, то значительно меньше. Они не могли себе позволить посетить в это время, хоть на часок, баню (что делали мужчины), хотя париться любили, придавая омовениям большое значение (эстетическое, гигиеническое, оздоровительное).[166] Лечебники, использовавшиеся народными целительницами (певучая и эмоциональная женская речь слышится в их текстах в уменьшительных суффиксах названий трав и снадобий),[167] а также простые наблюдения, передававшиеся изустно, сохранили описания десятков способов прогреваний и притираний распаренного в бане тела. Обычай «баенной воды» (которую собирали женщины, натерев тело пряником, а затем омыв его; после бани такую воду давали пить мужьям, «любови деля») сохранился, несмотря на запреты, во всех социальных слоях (даже в царских семьях) и в XVII веке.[168] Посадские повести и сказки непременно упоминают свадебную «мыльню», а в одном из текстов сообщается, что во время ее невеста не только устроила омовение, но и «помазала ся благоуханными мастьми».[169]