Мертвую лису приторочили к задней луке седла ханыча, беркута усадили опять на плечо ловчему, надев на голову колпак. И поехали к городу, далеко на окоеме дымившему сотнями очагов.

Из Сарая навстречу им прискакал татарин, сказал Сартаку:

— Хан велел торопиться. Есть вести.

«Ну вот, — подумал с тревогой Александр, — не обмануло меня ретивое».

Он почти месяц прожил в Сарае, ожидая вестей. Ждал с нетерпением, а дождавшись, не радовался и даже не спешил узнать их. Какой-то страх перед вестями вдруг начал холодить сердце.

В ханском шатре, куда они вошли вместе с Сартаком, Батый кивнул им на ковер у трона.

— Садитесь, дети.

За время пребывания в Орде Александр уже не раз удостаивался этой чести — сидеть у трона на ковре, что позволялось лишь родственникам хана да темникам иногда. Чем объяснялось сие благорасположение к нему Батыя, бог весть. Дружбой ли с сыном, а может быть, неподдельной любознательностью князя, пробудившей в хане талант наставника. В самом деле, коль этот русский темник назвался прилежным учеником хана, почему бы не поучить его уму-разуму.

Как правило, во всех этих сидениях на ковре у трона Александру едва пару слов удавалось сказать. Говорил больше хан, а князю полагалось слушать. И он слушал, да столь усердно, что невольно пробуждал в высоком наставнике добрые чувства к себе.

— Позовите Угнея, — сказал Батый.

И Александр вздрогнул, поняв, что вести пришли из Каракорума. Воротился Батыев гонец.

Угней, еще более высохший от долгой дороги, почерневший лицом, вошел, поклонился хану.

— Говори все, — приказал Батый, совсем прикрывая глаза. — Мы все слушаем.

— Прости, хан, но я не смог исполнить твоего веления… — начал Угней.

Батый раздраженно шевельнул ладонью, что, видимо, означало одно: не болтай лишнего. Судя по всему, хан уже знал вести, привезенные Угнеем, и требовал повторить их для сына и князя.

— Русский князь Ярослав Всеволодич отравлен, хан. И, как мне сказали, отравлен великой ханшей Туракиной.

«Вот оно! Не обмануло меня, — подумал Александр, почувствовав ледяной холод в груди. — Вот отчего я пожалел ныне обреченного зверя. Ибо точно так отца закогтили поганые».

— Старая колдунья, — зло прошипел рядом Сартак и ударил ладонью по колену. — И это во время курултая!

— Помолчи, Сартак, — сказал Батый, не открывая глаз. — Говори, Угней, все говори.

— Еще сказали мне, — продолжал Угней, — что у русского князя накануне был посланец папы римского и что-де он склонял князя к их вере. Что ответил князь, никто не знает, но после этого римлянина видели у Туракины, и русские думают, что именно он оговорил Ярослава перед ханшей.

— Кто бы ни оговорил, — открыл Батый глаза и зло сжал конец шелкового пояса, — а нашего мирника великого князя Руси нет. И мы не видим достойного преемника ему.

Наступило долгое молчание, лишь ветер, поднявшийся после полудня, с тонким подвывом хлопал верхним скатом шатра. Наконец Батый посмотрел на Александра, спросил:

— Ты можешь взять великое княженье, Александр?

Князь поднялся с ковра: сидя нельзя говорить с ханом — либо стоя, либо лежа ниц.

— По нашему обычаю, хан, отцу должен наследовать его брат Святослав Всеволодич. Ему и передай великое княженье.

— А ты не хочешь?

— На всякое хотенье есть терпенье, говорится у нас, хан. Я не великого княженья не хочу, а великой свары на Руси. А она начнется сразу, стоит мне занять стол отца.

— Ну что ж, может, ты и прав, Александр, — сказал Батый и задумался. Все молчали, не смея прервать думы его. Наконец он вновь заговорил: — Езжай домой, Александр. Схорони отца, пришли ко мне Святослава, а сам ступай в Новгород. И шли десятину нам. Слышишь, о десятине не забывай, Александр. Не ссорься с Ордой.

Через неделю после отъезда Александра Невского примчался в Золотую Орду гонец Туракины Агач с приказом: князю Александру Ярославичу явиться в Каракорум, дабы получить право на землю отца своего.

Выслушав великоханского гонца, Батый пожал плечами:

— Рад бы исполнить веление несравненной Туракины, но князь с неделю тому отбыл во Владимир хоронить отца. Скачи туда за ним. Бери лучших коней и скачи.

— Благодарю, хан, за милости твои, — отвечал Агач и, поклонившись, удалился.

Оставшись наедине с Сартаком, Батый, зло щурясь, заметил:

— Этой старой сове мало крови Ярослава, взалкала Александровой. Нет, пусть погодит. Слышь, Сартак? Агачу нечего делать во Владимире, да и в Каракоруме тоже.

— Я понял, отец, — отвечал Сартак, поднимаясь с ковра.

Той же ночью гонца Туракины нагнали в глухой степи пятеро верховых. Убили его ударом копья в спину, затащили к одной из волжских проток и, раздев донага, закинули в камыши. Считалось, что голого человека скорее съедят дикие звери и птицы, да и рыбы не побрезгуют.

Сартак исполнил волю отца своего, тем паче что она совпадала с его желанием. И подвигла его к этому не только приязнь к князю Александру, но и ненависть с Каракорумскому двору, унаследованная от отца.

Железные когти беркута добычу не выпускают. А ныне главной добычей Сартака было время, время, время.

Пока в великоханском Каракоруме поймут, что Агач не смог исполнить волю Туракины, поскольку где-то сгинул в пути, пройдет время. А там, возможно, и сама старая ведьма протянет ноги.

X

ПАПСКИЕ ЛЕГАТЫ

Ярослава Всеволодича с великой печалью и слезами похоронили в отчине его, во Владимире, в Успенском соборе. Печалились не одни дети и братья, но и мизинные люди, видевшие в великом князе защитника своего и устроителя. На поминках — тризне — захмелевший Андрей вдруг расчувствовался и, всхлипывая, нашептывал Александру:

— Отомстить надо за отца! Душа его отмщенья алкает.

С пьяным спорить — время терять; Александр кивнул слугам, те подхватили Андрея под руки, увели почивать.

Вскоре, проводив Святослава Всеволодича в Сарай, отъехал Александр в Новгород к своему столу, не дождавшись и сороковин.

После похорон отца почувствовал вдруг Александр какую-то пустоту в жизни и в душе своей. Словно на зыби — хляби бездонной — ушла из-под ног, затонула лодья верная. И надо плыть теперь к тверди земной, полагаясь лишь на себя, на свою силу, умение и жизнелюбие. Гирей пудовой висела десятина татарская. Сбирать ее по весям тиунам все трудней и трудней становилось. Черный народишко роптал, копя ненависть. На боярском совете не легче было: никто не хотел татарам, кои черт-те где на краю света ноне, мзду платить. Да и было б за что? С чего ради? Что рылами не вышли, в бога не веруют, в баню сроду не ходят. Ну и что ж, что грозятся? Пусть придут, поиспробуют калача новгородского, угостим ай да лю-ли. Али впервой нам поганых бить?

И тошно становилось на сей пре[102] Александру и от храбрости боярской запечной, и от своей роли, князю несвойственной. Даже посадник новый Сбыслав Якунович, тот самый, прошедший с ним и Неву и Ледовое побоище, даже он в сомнения впадал. Спасибо, хоть не принародно, а наедине высказывал:

— А може, отобьемся от Батыя, Ярославич? А? Ты ж вельми на рати удачлив был.

— Нет, Сбыслав Якунович, от них нам пока не отбиться. Поверь слову моему.

Пожалуй, из всех старых его сподвижников стоял крепко за него лишь Миша Стояныч. После рати Ледовой, с которой вынесли его чуть теплого и едва выходили, стал Миша головой трясти и заикаться, лишь говорить начинал.

— Я-я Яр-рославичу в-верю. Хо-ть р-раз к ху-уду он в-вел в-вас, д-дурак-ков?

Но Мишу всерьез не принимали из-за трясучки и заиканья его: «Что с него взять, коли он рыцарем по башке треснутый», на что Миша не только обижался, но отчаянно злился и начинал кричать совсем внеразумное:

— Щ-щенки с-слеп-пые! С-суч-чье п-племя-я!

За оскорбление бояр высоких полагалась бы с Миши пеня, но и она прощалась ему ради увечья и заслуг былых, да и заступки княжей.