После обеда князь с воеводой сели на коней и в сопровождении дюжины отроков объехали окрестности, осмотрели леса, долы, ближние высотки. Выбирали место для будущих засад. Александр велел Светозару, скакавшему с ним, всю местность занести на чертеж.

— Чтобы крепостью владеть — околицу назубок ведать надо.

Возвращались к лагерю в сумерках, князь весело рассказывал воеводе:

— … Созвал кузнецов новгородских, говорю: «Будете учиться ковать мечи у этого Радима-полочанина». Разобиделись мужи: как, мол, это их, зубы съевших на железе, кто-то там чужой учить станет? «Ну что ж, говорю, коли зазорно чужим умом жить, живете своим. А токмо через месяц, не позже, к любому из вас пожалую, и, ежели вот такого меча кто мне не сделает, пусть себя винит. Лишу кузницы, отлучу от ремесла». Вынул меч, показал, а потом брони, у крыльца повешенные, им, аки шкуру, проткнул. Принесли бахтерец. Ударил — бляху насквозь рассек. Дивятся, черти копченые, а виду не являют. Спесь не велит. С тем и ушли со двора. А пред самым отъездом сюда пришел ко мне Радим. «Князь, — говорит, — что делать? Кузнецы просят мечи продать им, за каждый по две гривны сулят». — «Не продавай, говорю, мечи ни за какие куны, а назначь повыше цену за ученье. С носа по три-четыре гривны». — «А ежели к тебе с жалобой притекут?» — «Не притекут. Гордыня не позволит, сами ж от дармового учения отказались. Дери, Радим, с них как с липок. Авось за плату-то скорей ума наберутся».

Гаврила Гориславич смеялся над рассказом князя.

— А ведь ты их донял, Ярославич. Дармовое-то человек никогда не ценит. А уж за что платит, то и нежней гладит.

У шатра их ожидал Остромир.

— Александр Ярославич, — шагнул он навстречу князю, — артель наша баню завершила, истопили уже. Тебя ждем. Не пожелаешь ли первого пару и веника?

— Спасибо, Остромир. Попарюсь с удовольствием. — Князь обернулся к воеводе. — Как ты, Гаврила Гориславич?

— Не откажусь.

Баня была собрана у берега, от нее к самой воде лежали мостки. У двери ворох свежих березовых веников. Выбирай! Раздеваться пришлось на воле, так как предбанника не было. Остромир виновато разводил руками.

— Спешили шибко. Пока тепло, а к холодам ближе что-нито прирубим.

Баню артельщики натопили славно. Для горячей воды вмазали котел, в котором вчера лить ужин варили, для холодной — выдолбили корыто. Из коры березовой сделали чум.

Полок был невелик, парились князь с воеводой по очереди. Ратмир хлестал лежащего князя по спине душистым веником. Александр крякал от удовольствия, просил:

— Шибче, Ратмирка, шибче, чай, не деву красную оглаживаешь.

Соскочив с полка, князь, распаренный и жаркий, кинулся к двери и, открыв ее, в два прыжка достиг речки.

— И-эх! — крикнул весело и бултыхнулся в темную воду.

После бани князь и воевода выпили по чаше хмельного меду и, перекусив жареной рыбой, прошли не спеша к реке. Они присели на коряжину прямо у воды. Над ними зазвенели, заныли злые комары. Ратмир подошел сзади почти неслышно, сунул каждому в руку по березовой ветке — отмахиваться.

— Что я тебе хотел сказать, Александр Ярославич, — заговорил воевода и многозначительно покосился в сторону Ратмира.

Князь понял этот знак, успокоил:

— При нем можешь все говорить, Гаврила Гориславич.

— Ведомо ль тебе, Ярославич, что бывший псковский князь Ярослав Владимирович ныне в Медвежьей Голове обретается?

— Знаю. Вместе с матерью бежал туда, изменник.

— Так вот, этот Ярослав Владимирович подарил псковские земли епископу дерптскому.

— Как так? Дарит то, чем сам давно не владеет?

— Вот то-то. И смекай, князь, к чему это.

— Ведомо, к войне, — сплюнул в воду Александр. — Поход свой немцам оправдать как-то надо. Мол, не захватывать идем — свое брать. Ишь как хитро придумали.

От шатров, темневших недалеко, вдруг зазвучала грустная песня:

Князь и воевода помолчали, прислушиваясь к красивому голосу.

— И еще, Александр Ярославич, — заговорил воевода. — Токмо не сочти сие за желание оговорить, оболгать соперника. Нет. Ты сам ведаешь, не корыстен я на доносы. Но здесь…

— Ну что, говори.

— Здесь, как истый русич, молчать не вправе.

— Сказывай. Не ходи кругами-то.

— Вот, — Гаврила Гориславич помялся. — Мнится мне, Ярославич, посадник Твердила Иванкович туда же зрит, куда и переветчик тот, князь Ярослав Владимирович. С немчурой шушукается, подарки от них тайком принимать стал.

— Ишь ты, — нахмурился князь. — Худая весть, Гаврила, худая.

Александр сгорбился, замолчал, даже отмахиваться от комаров перестал. И у Ратмира, видевшего все это, вдруг сжалось сердце от любви и жалости к князю: «Иззаботили, ох иззаботили, окаянные, Ярославича».

А от шатров, бередя душу, лилось задушевно и грустно:

XVII

СОРОМНАЯ ГРАМОТА

Европа пристально наблюдала за агонией Русской земли. В том, что Русь доживает последние дни, никто не сомневался. Великий азиат хан Батый вспорол ей чрево и вот уж добрался до сердца — древнего Киева.

Мужественная, отчаянная сеча киевлян на развалинах города, почти волшебная постройка ими в одну ночь другого города являли собой последние часы этой агонии.

Опьяневший от побед и крови Батый кинулся за бежавшими в Угры русскими князьями.

И хоть это уже был порог, Европе нечего было бояться. Слишком много сил потратил хан Батый в русских землях, слишком широко разбросал он кибитки свои. Приустал великий азиат, притупил ненасытный меч свой.

Европе надо было спешить хоть что-то урвать из остатков русских земель, проглотить хоть толику от пирога, не съеденного восточным деспотом. Спешили ливонские рыцари, ковали оружие и доспехи, собирая под свои стяги христиан-католиков, поднаторевших в разбоях.

Торопился шведский король Эрик. Снарядив огромный флот и погрузив на него более пяти тысяч отборных воинов во главе с ярлами Ульфом Фаси и зятем своим, Биргером, отправил он их в Неву, чтобы утвердиться в Ижорской земле и пойти далее, на Новгород. Нести туда не только меч, — истинное христианство, — для чего со славными воинами и отбыл епископ Томас.

Прекрасен союз меча и креста, все попирающий на пути своем, все прощающий себе самому! Всегда правый и праведный в гневе своем. Не оттого ль «рубить» и «крестить» иногда одно и то же значит?

Появление большого числа шнеков[83] в устье Невы встревожило новгородские заставы. Ижорский старейшина Пелгусий, в крещении Филипп, не стал дожидаться, пока на берег высадится все войско. Повелев сторожам застав отходить к лесу и ни на миг не выпускать из виду врага, Филипп помчался в Новгород. Он скакал всю ночь, дважды сменив в пути коней.

Утром Пелгусий прискакал на Городище. Узнав о его прибытии, князь вышел из трапезной, не окончив завтрака. Пелгусий ждал на крыльце, и по его взмыленному коню, стоявшему у крыльца, по хмурому виду самого ижорца Александр догадался: беда!

— Свейское войско, князь, высадилось на Неве. Пришли на шнеках, под парусами.

— Куда плыть хотят?

— Не ведаю, князь. Сразу же поскакал к тебе. Но по всему, лагерем встают. Видел, как шатер княжеский волокли и раскидывали.

— Сколько шнек?

— Много, князь. Весь берег облеплен.

Увидев, как недовольно нахмурился князь, Пелгусий сказал:

— Не менее ста шнек будет.

— То-то. «Не менее», — проворчал князь. — Считать надо вдугорядь, Филипп, считать. — Повернулся к Ратмиру: — Прикажи отрокам сзывать боярский совет. Вели и нам коней подать. Ему тоже, — кивнул на Пелгусия. — Своего-то запалил?