— Потерпи, милая…

— На операцию, да?

Субъекты хрюкают что-то неопределенное и ускоряют шаг.

— Я ее не помню, — озадаченно говорит Надя. — Наверное, из «Бектау».

Мне смешно, вспоминаю мамин рассказ. Она встретила на московской улице бывшую школьную подругу, ныне известного хирурга. Они разговаривали, обменивались новостями, и тут к ним подошел сияющий молодой человек и низко, с чувством поклонился: «Большое вам спасибо, Вера Петровна, вашим золотым рукам!» И ушел. Вера Петровна вот так же озадаченно смотрела ему вслед и бормотала: «Не помню, кто же это… кто же это… ба, геморрой!»

Между тем скорбно согнутые фигуры субъектов кажутся мне до странности знакомыми. Я всматриваюсь и, озаренный внезапной догадкой, делюсь ею с Абдулом. Тот ошеломленно хлопает себя по ляжкам и устремляется за носилками.

— Таварищ Хаджиев, это абманщики! Плуты!

Мурат делает ему страшные глаза, но Абдул не видит: он выполняет свой долг, разоблачает плутов. Субъекты почти бегут, они уже рядом с вертолетом, но Абдул их догоняет и…

— Ах!! — вырывается у толпы.

Свист, рев, стоголосое ржание! Из носилок на снег вываливается мадама и своим ходом рвется в вертолет. Петухов и композитор за ней. Но куда им против Абдула, экс-чемпиона республики по вольной борьбе!

Только думаю, что благодарности за свое рвение он сегодня не получит…

— Всем туристам немедленно возвратиться в гостиницу! — громогласно возвещает Мурат. — Абдул, Хуссейн, обеспечить!

Я разыскиваю глазами свору — никого нет, исчезли. Странно, это на них не похоже — бросить такой балаган на произвол судьбы.

— Отправляй свою бетономешалку! — кричит кто-то Захарову.

Тот высовывается из кабины и грозит кулаком, для вертолетчика «бетономешалка» такое же оскорбление, как для моряка «дырявое корыто».

— От винта!

Толпа распадается, вертолетная площадка пустеет. К нам, бормоча на ходу проклятья, с грозным видом направляется Мурат.

— Предоставь его мне, — вполголоса говорит Надя и чарующе улыбается Мурату. — Мы с Максимом поражены, как организованно и с каким тактом вы произвели посадку! Любого другого на вашем месте толпа могла бы растерзать. Искренне поздравляю вас, Мурат Хаджиевич.

Я еще не видел ни одного человека, совершенно равнодушного к лести. Тем более когда мужчину осыпает похвалами молодая и привлекательная женщина.

— Преувеличиваете, — скромничает Мурат. Он еще сердит, но основной заряд злости через громоотвод уходит в землю. — Главное, Надежда Сергеевна, с толпой не надо рассуждать, она воспринимает только при-казы!

— Для того чтобы приказать, нужны силы и воля, — простодушно, от всего сердца говорит Гвоздь. — Не каждому это дано.

Весь облик Гвоздя, от преданной физиономии до ботинок, свидетельствует о том, что он исключительно уважает Мурата.

— Если бы каждому, некем было бы командовать, — соглашается покладистый Мурат. — Однако не об этом речь. Какого черта академик…

— Мурат, при даме… — упрекаю я.

— Извините, Надежда Сергеевна. Так какого дьявола…

Надя смеется. Мурат, не выдержав, присоединяется к ней, и мы вполне дружелюбно беседуем. Мурат благодарит Надю за маленького Хаджи, проклинает Абдула, который своим усердием не по разуму помешал эвакуации уважаемых людей, и жалуется на Уварова, который поставил руководство в невыносимые условия. Я в свою очередь упрекаю, что сделано еще далеко не все: жильцы дома № 3 не переселены, не закрыты лазейки, через которые туристы просачиваются из «Актау», и прочее. Что же касается академика, то он успел дочитать «Сорвиголову» лишь до середины, и если бы Захаров часа два его подождал…

— Намылят мне холку за твоего академика, — бурчит Мурат. Известный человек, лауреат, а ведет себя как трехрублевый фан.

— Это который за трешку в день угол снимает, — комментирует Наде Гвоздь. — Очень легкомысленная публика, мы с товарищем Петуховым стараемся держаться от нее подальше.

— Распустил ты свой персонал, — неодобрительно говорит мне Мурат. — Теперь так: скажи академику… нет, Надежда Сергеевна, полагаюсь на вас, Максим человек несерьезный… скажите академику, что Захаров прилетит за ним часа через два, пусть будет готов без всяких отговорок, мне и без него неприятностей вагон и маленькая тележка… А тебе чего надо?

— Олег и Хуссейн… послали передать… — Вася бежал и еще не отдышался. — Свежая лыжня у четвертой лавины!

Мы едем на вездеходе и слушаем Васину скороговорку. Он возбужден и очень доволен, еще никогда он не жил такой насыщенной жизнью. Никакого особенного ЧП, по его мнению, пока что нет, просто несколько лихачей похитили лыжи из контрольно-спасательной службы — спасатели-то были в оцеплении — и ушли в побег. Но далеко не убегут, это Вася гарантирует. А в остальном все хорошо. Инструкторы и дружинники бегают за туристами, как собаки за зайцами, и загоняют в гостиницу. Не обошлось и без двух-трех инцидентов — Вася не без гордости щупает здоровый фонарь на лбу, этакое лиловое подтверждение того несомненного факта, что моя уборщица на полставки честно отрабатывает свой хлеб.

— Будут жалобы, — цедит Мурат, — Абдул оформит тебе десять суток, это я тоже гарантирую.

— Мы в порядке самозащиты, — оправдывается Вася. — Не здесь, Максим Васильевич, дальше, за кустарником!

Я останавливаю вездеход, дальше ехать нельзя. Да и не только ехать, идти тоже нельзя, справа от нас — зона смерти, конус выноса четвертой лавины. Она высится в полукилометре, необъятно огромная ослепительно белая четвертая, будь она проклята. Мы становимся на лыжи и по глубоко проложенной лыжне направляемся к кустарнику. Оттуда не доносится ни звука, уж кто-кто, а Олег и Хуссейн не станут тревожить лавину громкими разговорами. Скрипят лыжи, мы идем молча, и меня вновь, в который раз за эти дни, охватывает нехорошее предчувствие. Не люблю я таких приключений — по своей воле идти в пасть к дракону. Ну, Вася — ему море по колено, еще не битый, сияет, как солдатская пуговица, а вот за Надю я ругаю себя последними словами, ее-то зачем потащил?

— Тишина-то какая, — делится своим наблюдением Вася, — будто…

— Цыц! — обрывает его Гвоздь.

Могильная тишина в зоне смерти — это действует даже на мою психику. Жутковато от мысли, что, если четвертая надумает сорваться, нас укутает покрывалом толщиной в несколько десятков метров. Ну а «Дальше — тишина».

Я не выдерживаю.

— Надя, я, кажется, забыл выключить двигатель, возвращайся к вездеходу и жди нас там.

Она делает вид, что не слышит.

— Надя, прошу тебя…

— Возвращайся сам, — не оборачиваясь, бросает она.

Мы проходим кустарник, отсюда до Актау метров двести.

— Я говорил, что их догонят! — торжествует Вася. — Знай наших!

Нижняя часть склона оголена.

Теперь я уже точно знаю, что дело плохо. Если бы оно обстояло иначе, Олег, Хуссейн и Рома ни одной лишней секунды не оставались бы под этим гнусным склоном. «На том свете темно, — говорит в таких случаях Олег, — до чего ни дотронешься, холодно. Дёру отсюда, братишки!»

Теперь мы спешим, хотя спешить некуда и поздно.

— Мы за ними… они лэсенкой на склон… мы им: «Спускайтесь, там гибэль!» — сбивчиво рассказывает Хуссейн. Они смэялись… вот этот смэялся, обзывал!

Я смотрю на унылого, с поникшей головой типа — Анатолий…

Лавинку они обрушили пустяковую, кубов на триста, всех завалило, но трое остались живы-невредимы.

Сбросив лыжи, Надя склоняется над неподвижным телом.

— Искусственное дыхание! — волнуется Мурат. — Массаж!

— Все сделали, — сдавленно говорит Олег, — опоздали… Эти трое на поверхности были, а ее откапывали, неудачно она…

На меня в немом изумлении смотрят голубые глаза Катюши.

— Перелом шейных позвонков. — Надя встает. — Мгновенно…

— Хуссейн, этих переписать, — командует Мурат. — Составишь протокол. Потом доложишь, почему в КСС никого не было.

— Дежурный там был, — вступается за Хуссейна Рома. — Они его заперли и взяли лыжи.