Едва он сделал слабую попытку быть честным и независимым, как на него сразу обрушилось государство в лице попечителя учебного округа Смольянинова, а затем «общество» – в лице Файга, а когда он, для того чтобы сохранить свободу и независимость, решил жить «трудами своих рук» и зарабатывать свой хлеб «в поте лица», то оказалось, что и это тоже невозможно, потому что этого не желает мадам Стороженко.

Большую часть времени Василий Петрович лежал на раскладушке. Но теперь он уже не поворачивался лицом к стенке. Он лежал на спине, скрестив на груди руки, и неподвижно смотрел в потолок, где сияли зеленые отражения сада. Его челюсти были крепко стиснуты, и гневная морщина косо рассекала красивый, лепной лоб.

На третий день утром тетя негромко, но довольно решительно постучала в дверь его комнаты:

– Василий Петрович, на одну минуту.

Он вздрогнул, вскочил, сел на раскладушке:

– Что? Что вам угодно?

– Выйдите на террасу.

– Зачем?

– Есть важное дело.

– Прошу избавить меня от каких бы то ни было важных дел.

– Нет, я вас все-таки очень прошу.

В голосе тети Василий Петрович уловил какую-то новую, серьезную интонацию.

– Хорошо, – глухо сказал он, – я сейчас.

Он привел себя в порядок, надел сандалии, сполоснул лицо, причесал волосы мокрой щеткой и вышел на террасу, готовый ко всему самому неприятному и унизительному.

Но вместо судебного пристава, околоточного, нотариуса или чего-нибудь вроде этого он увидел довольно толстого, средних лет человека в парусиновом пиджаке, по-видимому мастерового, который, держа в зубах маленький кусочек сахару, пил чай из блюдца, поставленного на три пальца. По его красному, распаренному лицу, побитому оспой, струился пот, и, судя по той милой, дружеской улыбке, с которой на него смотрела тетя, это был очень хороший человек.

– Вот, пожалуйста, познакомьтесь, – сказала тетя. – Это Терентий Семенович Черноиваненко, с Ближних Мельниц, тот самый, у которого жил Петя и стоит наша мебель.

– В общем, родной брат Гаврика, дружка вашего Петьки, – сказал Терентий и, осторожно поставив блюдце на стол, протянул Василию Петровичу свою большую, тяжелую руку. – Рад с вами познакомиться. Много о вас наслышан.

– Вот как? – сказал Василий Петрович, присаживаясь к столу и принимая свою обычную «учительскую» позу, то есть закладывая ногу на ногу и покачивая в свободно откинутой руке пенсне на черном шнурке с шариком. – Нуте-с, нуте-с, очень любопытно узнать, что именно вы обо мне слышали, в каком, так сказать, роде?

– Да вот, как вы сначала не поладили с начальством из-за графа Толстого, а потом не поладили с Файгом из-за дурака Ближенского, – со вздохом сказал Терентий, – ну и так далее. Что ж, вы, конечно, поступили вполне правильно, и мы вас за это можем только уважать.

Василий Петрович насторожился.

– Кто это «мы»? – спросил он.

Терентий добродушно усмехнулся:

– Мы, Василий Петрович, – это, стало быть, простые рабочие люди. Ну народ, что ли…

Василий Петрович насторожился еще больше. В этих словах он явно почувствовал «политику». Он с тревогой посмотрел на тетю, так как все это, несомненно, была опять какая-то ее новая и, быть может, даже опасная фантазия. Но тут он вдруг заметил на столе стопочку бумажных денег – зеленых трешек, синих пятерок и розовых десяток, аккуратно разложенных и перевязанных нитками.

– Это что за деньги? – испуганно спросил он.

– Представьте себе, – со скромной улыбкой скрытого торжества сказала тетя, – урожай черешни реализован, а это наша выручка.

– Шестьсот пятьдесят восемь рубликов чистой прибыли! – сказал Терентий, потирая руки. – Так что вы теперь живете!

– Позвольте, – не веря своим глазам, воскликнул Василий Петрович, – как же все это произошло? А лошади? А платформы? А… как это?.. Франко-привоз, что ли?

– Будьте спокойны, – сказал Терентий, – у нас фирма солидная. Для хороших людей все можем достать: и лошадок, и платформы, и упаковку. На то мы, как говорится, – пролетарии. Всё в наших руках, Василий Петрович. Не так ли?

Хотя слово «пролетариат» и принадлежало к самым опасным словам, от которых пахло уже не просто политикой, а самой настоящей революцией, но оно было сказано Терентием так просто, так естественно, что Василий Петрович принял его как должное, без малейшего внутреннего сопротивления.

– Так, значит, все это устроили вы? – спросил он, надевая пенсне и глядя на Терентия повеселевшими глазами.

– Мы! – ответил Терентий с оттенком гордости и так же весело посмотрел на Василия Петровича.

– Наш спаситель! – сказала тетя.

Затем она весьма подробно и с большим юмором стала рассказывать, как происходила продажа черешни. Оказывается, черешню возили на платформах по всему городу и продавали в розницу, и она имела громадный успех: ее брали буквально нарасхват, иногда даже целыми корзинами, в особенности белую и розовую; черная шла немного похуже.

– И вообразите себе, – говорила тетя, морща нос и блестя глазами, – наш Павлик торговал лучше всех.

– Как? – нахмурился Василий Петрович. – Павлик торговал черешней?

– Конечно, – сказала тетя, – все торговали. Вы думаете, я не торговала? Я тоже торговала. Надела старую шляпку а-ля мадам Стороженко, села на козлы рядом с возчиком и торжественно ездила по всем улицам. Ну, а разве можно было удержать детей? Решительно все торговали: и Петя, и Мотя, и Марина, и маленький Женька.

– Позвольте… – строго сказал Василий Петрович. – Мои дети торговали на улицах города черешней? То есть я не вполне вас понимаю…

– Ах, боже мой, да очень просто: сидели на платформах, ездили и кричали: «Черешня! Черешня!» Ведь надо же было кому-нибудь кричать. Вы представляете, какое это было для них удовольствие! Но Павлик! Он меня буквально потряс. Он кричал лучше всех. Вы знаете, я никогда не думала… У него голос прямо как у Собинова. И такая артистическая манера, а главное, такое тонкое понимание розничного покупателя… Он отлично знал, с кого надо запрашивать, а кому уступать.

– Нет, это просто черт знает что! – пробормотал Василий Петрович и уже готов был не на шутку рассердиться, но вдруг ясно представил себе, как его Павлик голосом Собинова поет на всю улицу: «Черешня! Черешня!» – и под его усами невольно поползла улыбка. Он смахнул с носа пенсне и залился добродушным учительским смешком: – Хе-хе-хе-хе! – Однако он смеялся недолго, снова нахмурился и со вздохом сказал: – Хотя все это не так смешно, как грустно. Впрочем… с волками жить – по-волчьи выть…

– Вот это правильно, – сказал Терентий, – хотя и не совсем. С волками надо не жить, а с волками надо бороться. А то они нас с вами съедят, только останутся рожки да ножки. Возьмите эту самую старую базарную шкуру мадам Стороженко – извините, что я при вас так грубо выражаюсь, – ведь она вас чуть не раздела и не слопала со всеми вашими потрохами. Хорошо еще, что мы в это дело вовремя вмешались, не опоздали.

– Да, – сказал Василий Петрович, – не знаю, как вас и благодарить… Вы нас буквально спасли от нищеты. Спасибо! Большое вам спасибо!

– Из вашего спасибо шубы не сошьешь, – с грубоватой улыбкой сказал Терентий.

Василий Петрович растерянно посмотрел на тетю. Он не понимал, что следует сделать. Может быть, предложить Терентию денег? Но Терентий, видимо, сразу прочитал его мысли.

– Да нет, тут не в грошах дело, – сказал он. – Мы вам помогли просто… как бы это сказать… по-соседски. Из солидарности. Ну и, конечно, чтобы не дать хорошего человека в обиду. А теперь помогайте трошки вы нам.

Терентий упорно говорил «мы», но теперь это Василия Петровича почему-то уже не так пугало.

– Чем же я вам могу помочь? – спросил он с любопытством.

– А вот чем, – сказал Терентий и, вынув свернутый носовой платок, вытер свое большое, добродушное лицо и круглую, коротко остриженную голову, с атласным шрамом на виске. – Есть у нас тут небольшой кружок самообразования, что-то вроде воскресной школы. Читаем, знаете ли, различные брошюры, книжки, газеты. По мере сил занимаемся политической экономией. Все это так, Терентий вздохнул, – но не хватает нам, дорогой Василий Петрович… как бы выразиться… общих знаний. Ну, там история, география… Как произошла жизнь на Земле… и так далее… Как вы на это смотрите?