Когда королевский поезд вытянулся за ворота, замок опустел. Остались только Доброгнева с несколькими придворными, да старик, разбитый на ноги, сидевший у ворот. Скатертью тянулась впереди дорога, и уезжавшие подвигались дальше степенным шагом, развертываясь длинной вереницей. У подножья замковой горы, голова к голове, стояли полчища земских людей, так что казалось, что придется прокладывать себе дорогу с оружием в руках. Королевские телохранители молча переглянулись, заподозрив, не умышленно ли заманили их в открытое поле. Однако король, едучи во главе передового отряда, без труда пролагал себе дорогу сквозь толпу: земские люди загодя расступались перед ним в молчании, как перед погребальным шествием, и отходили на обочины пути.
Никто не снял шапки, но зато никто и не послал ему вдогонку оскорбительного слова, не посмел надругаться над его несчастием. Обе стороны смотрели друг на друга одинаково высокомерно: король на них, они же на того, кто был их королем.
Кругом царило зловещее молчание; никто не проронил ни слова, не пошевелился. Когда приблизились королевины повозки с плачущими женщинами, лица многих омрачились; их также пропустили молча, без привета.
Родичи болеславцев, ястшембцы, дружины, шренявы, когда королевский поезд миновал их ставки, ни единым звуком не приветствовали братьев, даже не взглянули. Верные слуги короля шли в изгнание отверженцами: им навстречу не протянулась ни одна родственная рука.
Только когда шествие миновало земский лагерь, и головные его части, с королем, медленно переправлялись через Вислу, позади стал нарастать гул голосов, прерываемый взрывами бурного восторга.
Лелива и Бжехва хотели немедленно занять опустевший замок; другие предлагали оставить его пустовать впредь до избрания нового короля и снятия со всей страны церковного проклятия. Спор еще не кончился, когда вмешался кто-то с сообщением, что старая королева-мать с немногочисленною челядью осталась в замке и не собирается его покинуть.
Вожди были изумлены ее бесстрашием и послали к Доброгневе выборных людей, с заверением, что она может остаться в замке в полной безопасности, а о ее нуждах позаботятся главари народа.
Весть о присутствии Доброгневы сделала праздным самый вопрос о занятии замка земским ополчением. Решили оставить его пустым и разоренным.
В земском стане господствовало в этот день чрезвычайное веселье, как после победы. Сутки еще простояли ополчения под замком, чтобы окончательно убедиться в отъезде короля и принять какие-либо меры. Решили немедленно оповестить обо всем случившемся епископов, а также городских и замковых жупанов; а на другой день грозные рати стали расходиться, разъезжаться и рассыпаться из-под Вавеля.
В тот самый день, когда король выезжал из Краковского замка, везли из Гуры на могилу гроб на возу, запряженном черными волами. За гробом шла только старуха-мать, тащился внезапно опустившийся и состарившийся Христин муж, Мстислав, да брели наемные плакальщицы.
Несчастная безумица, прожив целый год, попеременно, то в слезах, то в умопомешательстве, то распевая песни, то во сне, то в тяжкой болезни, однажды утром больше не проснулась, заснув в мечтах о лучшем мире. Мать, в слезах, одела ее в белый саван и уложила в гроб; муж осыпал всю цветами. Потом отвезли ее на холмик и зарыли среди желтого песка.
V
ЭПИЛОГ
Снова прошел год, и была весна; не такая, что просыпается ленивая, дремливая и сонная, как будто бы ей не хотелось вылезать на Божий свет: а весна поздняя, неугомонная, спешащая смести забытый снег, взломать лед, освободить землю, раскрыть дремлющие почки и распахнуть врата жизни.
Долго ждали ее люди, и вот она явилась и впопыхах творила чудеса. Там, где вчера еще лежал корою грязный снег, там сегодня пробивалась зелень, деревья распускали листья, мчались с гор вздувшиеся от воды потоки, неся в волнах огромные колоды сухостоя и оторванные каменные глыбы. И нигде, быть может, всемогущая весна не являлась в таком блеске красоты и грозного величия, как среди лесистых гор, окружающих бенедиктинский монастырь в Оссяке.
Сюда удалился на поел едок дней, по приказанию начальства ордена, отец Оттон, который после изгнания из замка осел первоначально в Могильницком монастыре. Уже прошел год, как старик подвизался среди новой братии. Он пришел с малым узелком, с досочками и красками, собираясь и здесь потрудиться во славу Божию, живописуя его угодников, но годы, и слезы, и работа ослабили его глаза. То, что составляло для него величайшее в жизни наслаждение: кропотливая возня с ликами святых, сделалось отныне невозможным, так как отец Оттон стал плохо видеть, и зрачки его подернулись туманом. Видно, Господь Бог потребовал от старика этой жертвы. Отец Оттон, смиренно покорившись воле Бо-жией, промолвил:
— Да будет воля Твоя, — и, поцеловав руку настоятеля, попросил о новом искусе.
Когда-то он прочел много знахарских книг, знал много зелий, а так как при монастыре существовала небольшая аптечка, то монах подумал, что, трудясь около нее, он может еще принести немного пользы.
Скромно и смиренно предложил он настоятелю свои услуги, и тот охотно согласился поручить отцу Отгону собирание трав и приготовление мазей, втираний и настоек, бывших тогда в употреблении в врачебном деле. Для старика было большой утехой чувствовать себя полезным. Молитва оживляла дух, но требования монастырского устава и личные качества бенедиктинца не мирились с отсутствием какого-либо чисто практического дела. Оно нашлось, а потому отец Оттон почти уж не жалел ни о своих глазах, ни о писании икон.
Еще с осени он начал бродить по склонам гор, разыскивая травы, лечебные качества которых были ему знакомы. Но осень доставила только корешки; с цветами пришлось ждать до пробуждения весны. Наиболее сильно действующие молодые листья, почки, цвет, могла дать только та пора, которая вливает новые жизненные соки в мертвые, погруженные в сон, творения.
Отец Оттон ждал весны, как избавления от зимнего пленения; а в этом году она пришла позже, нежели обычно. В горах долго залежал снег, деревья стояли осыпанные инеем, земля спала под мерзлыми покровами; солнце не выходило из-за туч, южный ветер не предвещал перемены погоды. Но перелетные птицы уже тянулись в синеве небес, в полдень таял снег на крышах, а однажды утром вдруг разверзлась серенькая мгла, и веселые лучи залили окрестность. Дунул южный ветер.
Тогда почти в одно мгновение, как обычно в северных странах, преобразился мир. Зима, казавшаяся вечной, не пережила первого солнечного дня. Все в горах зашевелилось, полились дожди, повеяли теплые ветры, на глазах растаяли снега, а ручьи, вчера едва заметные, обратились в грозные потоки. Отец Оттон глядел нашествие весны из окна своей келейки и ликовал в душе: вот зацветут подснежники, нальются и полопаются почки на березках, и лес откроет перед ним свои сокровища.
Никогда еще творения Божией десницы не казались отцу От-тону столь чудесными. Пробужденье к жизни всей природы вызывало на его глазах слезы восхищения. Все казалось ему чудом, хотя в жизни он видывал не мало таких чудес. А все же ему мерещилось, будто ни одна весна не была такой, как эта.
На другой день позеленели горы и долины, на третий набухли почки, и прилетели хлопотуньи-ласточки строить свои гнезда, загуляли аисты по берегам ручьев, в небесной выси потянулись запоздалые стаи диких гусей, и где-то, высоко за облаками, курлыкали в небе журавли.
Даже в тихий Оссяцкий монастырь, всегда, и летом, и зимой, живший одной и той же жизнью, весна внесла оттенок радости, так что за всенощной голоса монахов громче воспевали славу Божию. Для многих братии так же, как для отца Оттона, наступление весны возвещало начало полевых работ, возню в саду и в огороде, хлопотню вокруг построек, то есть все то, что прекращается с зимой. Все радовались, ибо труд был для них не наказанием от Бога, но даром Свыше и усладой жизни.
В один из дней так весело и буйно ворвавшейся весны, монах, испросив благословение у настоятеля, отправился с ножом в кармане и с корзинкой, в которой лежал кусок хлеба с сыром, в горы на целый день: на лекарские поиски, на охоту за зельями, за травами, почками и корешками, за всем тем, что могут дать лес и земля. Сморщенное лицо улыбалось из-под черной скуфейки, закрывавшей голову и уши. Отец Оттон уже собирался выйти за ворота, когда в дверях монастыря появился настоятель, отец Августин. Взглянув на содержимое корзинки, он мягко сказал монаху: