Между тем король пренебрегал опасностью и, чем она становилась очевидней, тем более бравировал и делал вид, что ничего не замечает.

В этот вечер в замке было еще шумнее, нежели обычно. Пировали и во дворе, и на валах, чтобы всем было видно, как мало беспокоит короля затеянная смута. Из погребов выкатывали бочку за бочкой, а городская и подгородная чернь, хотя знала, что епископ возбраняет общение с королем, не могла противиться соблазну наесться и напиться.

Простой народ всегда льнул к королю, видя в нем защитника; церковное проклятие было для него чем-то непонятным, а в вере он был не крепок. За отсутствием земских людей и рыцарства, место их за столами заняли холопы. Многих, ради благопристойности и в посмеяние, король велел одеть в богатые одежды: они, как хмель, ударили им, вместе с медом, в головы.

Вся эта чернь, которая лезла в побратимство и держалась на равной ноге с королевскими придворными, была последним очень не по вкусу; однако никто не смел сопротивляться. А когда зашумело в головах, вся неотесанность и дикость черни выплыла наружу, и пир обратился в необузданную оргию, оскорбительную для королевского величия. Те, которые вчера щеголяли в лохмотьях, а сегодня, одетые в шелка, наелись и напились до отвала отборнейшими яствами и питиями, теперь, утратив сознание действительности, вообразили себя царьками…

У них вскружились головы.

Болеславцы, тесным кольцом стоявшие вокруг короля, гневным взглядом следили за безумством черни, но король смеялся и подстрекал наиболее зазнавшихся, раздавая направо и налево титулы и звания ненавистного ему дворянства, бросая их в толпу, как бросают кости грызущимся собакам.

Одного из босяков король нарядил в епископские ризы, напялил на него ушастую шапку вроде митры, а в руку дал посох с закрученной спиралью рукояткой. Он сделался мишенью всяческих насмешек, а сам стал откалывать разные бесстыдные выходки.

Видя, что можно и клеветать, и кощунствовать, чернь перестала стесняться и громким смехом приветствовала наиболее резкие выходки. Притом никому не было пощады.

К этой забаве как раз подоспел Доброгост; он вмешался в толпу, когда мещанин Сорока, на которого напялили шитую епанчу, шлык и цепь, глумился над рыцарством, поносил их жен и семейные очаги.

— Эй, ты, буженинский панок, — кричал пьяный, — а где твоя женка? Высоко взлетела белая пташка, ой высоко! Села на золотую яблоньку, а ты за ней шлеп-шлеп по грязи и увяз по колена!

Христя, слыша остроты хама, краснела, закрывала руками лицо, и слезы, лились у нее из глаз. Стыдно ей стало, может быть в первый раз в жизни, что имя ее так трепали на людях, в ее присутствии… но король, смеясь, глядел на Христю и подстрекал говорившего.

— Эй, папок Лелива, — продолжал Сорока, которому король приказал долить кубок, — с тобой может приключиться и похуже того! Король не женку возьмет у тебя… стара она и не лакома… а седую головку: снимет ее, как маковку, да велит воткнуть на плетень, чтобы просохла…

Громогласный хохот покрыл слова остряка.

Сорока, сидя за столом там, где раньше сиживали большие паны, пыжился и величался и задирал нос; поправлял шлык, пил без устали и все посматривал, как бы угодить королю.

— Ой, ой! — болтал он, попивая вино. — И наши парни много поотнимали у них женок; отплатили им за дворовых девок. И остальных баб надо отнять, чтобы их племя повымерло! Довольно попановали! При нашем короле наступило времячко всплыть тем, которых держали под спудом. Кто вешал, того повесят, кто другим головы посекал, тому голову снимут, а остальных запряжем в плуги да кнутом по ушам: трогай!.. Не хотели слушаться доброго пана, послушаются бича: эй, трогай!.. Да по ушам!

Чернь покатывалась со смеху, а король сидел с веселым лицом. Но дружина, сплошь состоявшая из сыновей земских людей, негодовала, и кровь дружинников кипела.

А Сорока не унимался.

— Король, пан наш всемилостивый! — восклицал он, подымая кубок. — Дай тебе Боже королевствовать многие лета. Ты умилосердился над нами, и мы готовы служить тебе кровью и потом… Пойдем за тобой в огонь и в воду. Пусть посчитаются с нами паны да рыцарство: посмотрим, кого больше, мурашек ли в поле, или птиц, которые их клевали?.. Многие лета нашему пану! Многие лета!

Так пили и так возглашали, а король с русинами сидел да величался. Среди этого гама, братья, увидев, что Доброгост вернулся, отвели его в сторону, желая поскорее узнать, с чем он приехал. Правда, по лицу его было видно, что плохие привез он вести, однако хотелось знать, как все окончилось.

Братья завели его на крыльцо, где было пусто, и только издали долетали взрывы пьяного смеха. Буривой стал выспрашивать, как и что деется в Якушовицах.

— Да о чем говорить-то! — сказал Доброгост. — И там то же, что и везде… сами знаете. И для нас вести плохие, и для короля. Старый дед, без малого, не затравил меня собаками, а с тем… с Мстиславом… дошло у меня до смертного боя.

— Лелива и Крук грозятся снять нам головы: кого, мол, изловят с королем, тому крышка. Вот, какие дела. Земские люди и рыцарство толпами съезжаются на клич попов, и по всей земле стоном стоит: "Король проклят, знать его не знаем!" По пути встречались вооруженные четники: слава Богу, что унес ноги. Болеславцев клянут вместе с Болеславом. Не по силам мне было тягаться с ними: каждый раз приходилось удирать в лес от ратных людей. Бесноватый Мстислав объезжает усадьбы и передает клич против короля за посрамленье и обиды свои и всех земских людей в защиту церкви и епископа! А старый дед, как бывало прежде, так и теперь, стучит дубинкой о пол и велит бросить короля: прочь да прочь, только от него и слышали. Если же ослушаемся, грозит отречься от нас и отлучить от рода.

При этих словах Доброгост тяжело вздохнул.

— Поздно отходить от короля, — сказал Буривой, — когда все от него отступились!

— Таков же был и мой ответ старику, — молвил Доброгост, — а он обозвал меня за это королевскою собакой и выгнал вон.

Стоявшие в кругу болеславцы глубоко задумались.

Беседовали они в сторонке, неподалеку от столов. Ястщемцы окружали Доброгоста, в молчании слушая его рассказы, наводившие их на печальные мысли, хотя нового он не принес ничего… Неожиданно король встал из-за стола, осмотрелся и пошел в их сторону.

Он знал о поездке Доброгоста, догадался, о чем они могли совещаться, и подошел вплотную, всматриваясь в них глазами, точно желая читать их мысли.

— И вы уже сбились в кучу, чтобы кучкой отойти? — спросил он, издеваясь.

Буривой обернулся к королю, огорченный, глубоко ему сочувствуя.

— Всемилостивый государь, — сказал он, — не обижайте тех, которые вам верно служат. Для тебя мы отреклись от своих родичей и с полпути не повернем назад.

Король, не ответив Буривому, стал наступать на Доброгоста.

— С чем приехал?

— С чем отъехал, с тем и приехал, — ответил тот. — Говорить здесь не о чем; заварили кашу, сами расхлебаем, а делиться не с кем: варево невкусное. Только и скажу вашей милости, что изменниками не будем.

Король, смерив их глазами, воскликнул:

— За верность берите, что хотите, хоть полцарства!

На это Буривой поклонился ему в пояс и сказал с упреком:

— Государь всемилостивый, грош цена той верности, которая за плату!

Король молча потрепал Буривого по плечу. Тот, набравшись храбрости, заговорил, прямо смотря ему в глаза.

— Государь всемилостивый, дозвольте слово молвить, да не гневайтесь. Весело в замке, да грозно под замком. Земские людишки собираются. Епископ не дремлет, рыцарство клич кличет: на сбор… на сбор…

Король обернулся лицом к черни и к толпе и сказал, показывая рукой:

— Послушайте-ка, что стрекочет та сорока! Подсчитайте-ка всех моих друзей, что там расселись: разве у них не такие же руки, как у земских людей? Или мало их?.. Все, чем они владеют, все мое! Вот, они мои новые земские людишки, новое рыцарство мое… другого мне не надо!.. Слушай, как сорока-то стрекочет! Это глас народа! Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке… Не бойтесь: ни рыцарство, ни земские люди ничего мне не сделают. Захочу, рукой махну, все гнездовья их с землей сравняю!