Клавдия, ты не поверишь — влюбился в меня гладиатор,

Третий сезон поражений он в цирке не знает,

Мне уже сорок, а он молод еще и красив —

Он целомудренный, честный, смуглый, огромный, печальный,

Слон Ганнибалов носил меньше шрамов, чем он.

В цирке всегда, говорит, ищет меня он глазами,

Но не найдет никогда — я ведь туда не хожу.

Сумерки только падут — в двери мои он стучится,

Вечер сидит опираясь на остроблещущий меч.

Тяжко, с усилием, дышит он через рот и глядит

Страстно и жалобно вместе…

Любовник мой до слез над ним хохочет.

Конечно, не в лицо, ведь он — ты знаешь — трус,

Пороки все в себе соединяет,

Чуть гладиатора видит — прыгает прямо в окно.

«Страсть, — говорит гладиатор, — мешает сражаться,

Если так дальше пойдет, в Галлию я не вернусь,

Я побеждаю и так уж без прежнего блеска,

Кто=нибудь бойкий прирежет вот=вот».

Что он находит во мне? Хладно смотрю на него,

На глаз оленьих блеск и мощных темных рук.

Что делать, Клавдия, Амур причудлив —

Люблю, несчастная, я лысого урода,

Что прячется как жалкий раб за дверью,

Чтобы кричать потом: гони убийцу вон!

Но, подлой, жалко мне его прогнать,

Когда еще такой полюбит молодец,

А старости вот=вот они, туманы.

Как сытый волк и на зиму овца.

Я муки длю его, а если — зачахнув от любви, —

Падет он на арене — как жить тогда мне, Клавдия, скажи?

Как я вам завидую, вакханки,

Вы легко несетесь по нагорьям,

Глаз белки дробят луны сиянье,

Кобылицами несетесь вы степными.

Как=то раз в сторонке я стояла —

Привела меня подружка — мы смотрели —

Вдруг она, не выдержав, забилась

Тоже в пьяной пляске и рванулась

Вслед за вами, про меня забывши.

Я смотрела — ваши рты кривились

И съезжали набок ваши лица,

Будто бы с плохих актеров маски.

Вы быка живого растерзали

И давясь его сжирали мясо

И горячей кровью обливались,

Разум выплеснули, как рабыня

Выливает амфору с размаха.

И на вас в сторонке я глядела.

А домой пришла — смотрю — все руки

Расцарапаны — в крови до локтя…

Вот удел твой, Кинфия, несчастный —

На себя ты страсть обрушить можешь,

На себя одну, и ни страстинке

Улететь вовне не дашь и малой.

За быком не побежишь нагая…

Может, ты не знала, абдерянка, —

Кинфию обидеть очень страшно —

Кинфия такие знает травы,

Чары есть у Кинфии такие…

Что спадешь с лица ты, почернеешь,

Будешь ты икать и днем и ночью,

Повар=грек твой будет в суп сморкаться,

Потому что порчу наведу я,

И залечит тебя твой хваленый

Врач египтянин.

Даже пьяный негр, матрос просоленный,

В долгой по любви стосковавшийся дороге,

Даже он в постель к тебе не ляжет.

Так что, лучше, ты, абдерянка,

Кинфию забудь, оставь в покое.

Впрочем, пальцем я б не шевельнула,

Если сделаешь мне что дурное —

Все равно Юпитер, знай, накажет.

Кинфию обидеть — очень страшно.

Вьется в урнах предков пепел — нынче Диониса ночь.

Все закрыты на просушку Эсквилинские сады,

Где исходит черной пеной вечно юный Дионис.

Равноденствие, и в чанах сада квасится весна.

Он исходит черной грязью, мраком, блеском и забвеньем,

Умирает, чтобы снова возродиться в эту ночь.

Будь ты богом или смертным — если только существуешь —

Занесет тебя налетом, житой жизнью занесет,

Как заносит в море дальнем затонувшие галеры

Илом, галькой и песком.

Я забвенью полусмерти научусь у Диониса,

Очищает только смерть. Умирай же вместе с богом,

Что, перелетев чрез Форум, упадет в закрытый сад.

Налакайся черной грязи, изойди же черной грязью,

Ты воскреснешь чистым, юным — воскресит тебя Загрей.

Кто при звуках флейты отдаленной

Носом чуть поводит, раздувает ноздри,

Кто на помощь слуху зовет обонянье,

Тот музы’ку тонко понимает.

Кто, поставив пред собою блюдо,

Сладкий запах, острый дым вкушает,

Наклонив к нему слегка и ухо,

Толк тот знает не в одной лишь пище.

И любому чувству из шести — какому

Ни нашлось бы дело и работа —

Смежное он тотчас приплетает,

Тотчас же их все зовет на помощь.

Поступает он как грек умелый,

Управляющий большою виллой, —

Хлынет дождь — он выставит кувшины,

Не один, а все что только в доме.

Что хорошего в Саратоге дальней?

Для чего ты живешь в глуши юга?

Все мы ютимся, правда,

На дальнем дворе вселенной,

А дале’ко — в господской вилле —

Музыка, свет и пенье.

Мы, как жертвенные ягнята,

В щели видим отблеск и отзвук

И дрожим, что вот рукой грубой

Дверь откроется резко настежь…

Ты приедешь, но будет поздно,

Ты вернешься потом в столицу,

Но меня не найдешь и даже

Не найдешь и моей гробницы,

Потому что в ворота мира

Волосато=железный кулак

Стучится.