Моя мать рассказывала мне об их отъезде оттуда через Буфарик, военный аэропорт, 6 декабря. Красный Крест, военный самолет. Так мой отец уехал. Он покинул Алжир, свою страну, вечером, в пижаме, пара носков, пара ботинок. Ему было нечего, совсем нечего надеть. Он уехал гол как сокол… Им выдали смену белья, и они сели в грузовик, накрытый брезентом Красного Креста. В этом грузовике — бронетранспортер спереди, еще один сзади — были мои родители, пять или шесть военнослужащих вспомогательных войск и беременная женщина. Офицер наказал военным, которые их сопровождали, защищать их в любых обстоятельствах, что бы ни произошло: «Вы их должны защищать, как собственных родителей. Они должны благополучно прибыть в Буфарик и сесть на самолет. Ни в коем случае вас не должны остановить и прикончить по дороге!» Потому что были проверки. Так что грузовик выехал из центра Лабат в направлении военного аэропорта в Буфарике, до которого было тридцать пять километров. И бах! на дороге патрульное заграждение. Контроль ФНАО: «Документы!» В грузовике страх был ужасен. Моя мать боялась за отца. «Харки» стучали зубами. У одного «харки», напротив мамы, были большие усы, которые дрожали, дрожали… этот бедняга натерпелся страху! потому что если бы они его схватили, они бы его замучили насмерть, они бы его зарезали. Через десять минут споров между шофером, французскими военными и ФНАО, хоп, грузовик поехал дальше.

Тут беременная женщина, мавританка, говорит отцу: «Господин Мейссонье, господин Мейссонье, вы меня не узнаете? Я дочь Аисса Кидера». Аисса был добрым другом моего отца. Я не один раз проводил каникулы в его семье. Среди детей Кидера были «харки», а были члены ФНАО. Отец этой женщины был из ФНАО, а ее муж, человек с дрожащими усами, был среди военнослужащих вспомогательных войск. Отец ее расцеловал со слезами на глазах. В Буфарике их ожидал военный самолет. Тут этот парень смог вздохнуть, но как он пожелтел! Страх кончился, только когда самолет взлетел.

Через несколько дней, из Ниццы, отец написал Аисса Кидеру. Он сказал, чтобы тот не беспокоился, что его дочь во Франции. Аисса ответил ему: «Дорогой Морис, ты не представляешь, какую радость я испытал, узнав, что моя дочь в добром здравии. Я не имел от нее известий уже несколько дней; и также рад, что ты жив». Нужно сказать, что во время всей этой смуты все подозревали всех. Люди уезжали, не оставляя адреса. Так мой отец приехал в Ниццу. Он скончался в феврале. В шестьдесят лет, ровно! Он родился 12 февраля 1903 и скончался 26 февраля 1963 в госпитале Сент-Рош в Ницце, от последствий жестокого обращения с ним в то время, когда он был арестован ФНАО. Забавно, что Обрехт тоже скончался в Ницце. Они писали друг другу, но никогда не встречались. И оба похоронены в Ницце. Да, они, выполнявшие свою службу на рассвете, прежде чем осужденные увидят восход солнца, захотели окончить свои дни под солнцем юга.

Моя мать приехала на Таити в июне 1963 года, через четыре месяца после смерти моего отца. Когда я узнал из письма о смерти отца, для меня это было страшным ударом. Помню, после того как я нашел это ужасное письмо в своем почтовом ящике, я чуть не попал в аварию, возвращаясь к себе на мопеде. Я ехал то налево, то направо, сам не знал, что со мной. Как бы ты ни любил жену, как бы ты ни дорожил ею, ее можно заменить и забыть со временем. Это как бы пара очков. Но родители — они как глаза. Когда их теряешь, заменить уже невозможно.

Безработные экзекуторы

Что же касается нас, экзекуторов, мы оказались безработными без какого-либо выходного пособия.[53] Хуже, государство задолжало нам зарплату за 2 года. С декабря 1962 по 12 ноября 1964, по дату нашего официального увольнения. Отец продолжал получать наши зарплаты по ноябрь 1962. Мы были уволены в 1964. Значит, государство должно нам за два года невыплаты зарплаты. Нам даже не дали медали труда или за преданность правосудию. Вот так! Вот что значит работать на Бертрана. В то время как пилот, бомбардирующий невинный город, рискует меньше, чем мы, и его награждают орденом Почетного легиона. И больше всего мне больно оттого, что многие политики ведут себя как проходимцы и крадут государственные деньги. В «Золотой книге» моего музея один член суда написал: «При выходе из совета министров или Национальной ассамблеи некоторые инструменты могли бы еще пригодиться…»

Алжир был потерян. Но там люди морочили друг другу голову. Я спрашивал прокурора, что он об этом думает? Что будет с Алжиром? «Но, господин Мейссонье, — сказал он мне, — генерал де Голль не отдаст Алжир!» А я, слушая прокурора, задавался вопросом, не я ли схожу с ума? А потом все развалилось, развалилось, развалилось…

Везение

Во время «событий» я никогда не чувствовал угрозы, несмотря на свою рискованную должность. Мы, алжирские французы, настолько любили Алжир, что стали нечувствительны к опасности. Это была наша страна. Так что я не чувствовал особенной угрозы. Кроме одного случая, когда я вечером возвращался домой. Это было около двадцати трех часов, я поднимался вверх по дороге Сиди-Брахим, там полно оливковых деревьев.

Я все-таки был настороже, никогда не знаешь… У меня был Р38. И в какой-то момент метрах в пятидесяти я увидел тень. Была ли это тень дерева? Ветви иногда дают странные тени… Я остановился. Я смотрел, смотрел… Мне показалось, что я кого-то вижу. Я начал спускаться обратно. И потом я услышал шаги: кто-то спускался позади меня. Вот дела! мамочки! Тут не подумаешь: «Я возьму пистолет». Потому что во что ты будешь стрелять в темноте? Уф. Я спустился… Меня было не догнать! В конце концов я вернулся домой в два часа ночи, старательно обойдя многие улицы. Было ли это ФНАО? Убили бы они меня? Потому что в то время такие вещи случались часто. Оп, и две пули в голове.

Всю мою жизнь мне чертовски везло. Бывали обескураживающие совпадения, и в итоге я поверил, настолько это было точно, что есть бог или дьявол, который защищает меня. Да, мне везло. Вот в тот раз, когда я побил рекорд в беге… И в другой, я должен был танцевать с одной девушкой вечером, в казино в горах. В последний момент я меняю свое решение. Она идет туда одна. Так вот, в том казино случился террористический акт. Они подложили бомбу под оркестр! Десяток человек умерли. Той бедняжке оторвало ногу. Если бы я туда пошел, мне бы, может быть, тоже оторвало ногу или даже убило бы. Я видел аккордеониста. От него оставалась только голова и плечи. Все остальное взорвалось, больше ничего не осталось. Кости… просто ужас. Так вот. В другой раз я проезжаю с приятелями на машине в Сент-Эжен, рядом с Алжиром. В тот же момент взрыв! Это была бомба. Мы проехали только-только. Десять метров в сторону, и нас бы, возможно, убило… В другой день, в Алжире, я пошел купить свитер у одного друга, державшего спортивный магазин на улице Мишеле. Потом он уехал в Сен-Мартен. Он купил лодку Бретона, который совершил кругосветное плавание… Табарли. Так вот, я иду примерять свитер, и тут взрыв! Бомба. Вся перегородка разрушена. Я выбежал из магазина с голым торсом. Я не знаю, как мне ничего не сделалось. Метр назад или метр вперед — меня бы растерзало. Да, я до сих пор спрашиваю себя, как меня не убили между 1954 и 1961. Может быть, это благодаря моему отцу. Благодаря дружеским чувствам, которые люди испытывали к нему. Потому что отец всегда оказывал большие услуги арабам с нашей улицы.

Да, может быть, дело в этом. Не знаю, в Алжире отношения были, может быть, более прямыми, более напряженными, но ясными. Наконец, после всего этого нет ничего удивительного в том, что я смотрю на жизнь с хорошей стороны. Мне везло, и я верю в свою звезду. Когда я оказался на Таити, я сказал себе, что вовремя вывернулся. Я выбрался оттуда. Да, мне повезло.

Отъезд на Таити

В июле 1961 года, ввиду того что приговоренных к смерти больше не было, я попросил у прокурора разрешения на отъезд на Таити. С самого детства я мечтал поехать на Таити. Я подумывал об этом. И моя мать тоже подталкивала меня к отъезду на Таити. У моей служанки, мавританки, которую мы держали почти двадцать лет, братья были во ФНАО. Она сказала маме: «Отправьте отсюда Фернана, они его убьют!» Это мать рассказала мне лишь намного позже, когда я был уже на Таити. Она хорошо знала, что скажи она мне это в Алжире, это бы спровоцировало меня; я бы стал более осторожен, но остался бы.