Инквизиторы Лангедока сразу же принялись за работу. Шестьдесят четыре спиритуала из монастырей Безьера и Нарбонны были призваны к трибуналу; к их ордену стали относиться презрительно. 23 апреля шестьдесят четыре нарушителя дисциплины под предводительством Бернара Делисье, который возник из забвения для того, чтобы вновь скрестить шпаги со Святой палатой, отправились в Авиньон и предстали перед Папой Римским. После долгой аудиенции сорок из них признались в своих ошибках, однако двадцать четыре и сам Бернар Делисье были непреклонны. Тогда Папа передал их в руки инквизитору Прованса, наказав тому разобраться с ними, как с подозреваемыми в ереси. На последующем процессе двадцать отреклись от своей веры и получили наказания. Однако четверо продолжали стоять на своем. Их признали неспособными принести покаяние, и они были сожжены на костре 7 мая 1318 года.

Бернаром Делисье занимался специальный трибунал, в котором инквизиция играла лишь вспомогательную роль. Бесспорно, он был пользующимся дурной славой проповедником и заядлым врагом церковных и светских властей. Кроме обвинений в ереси, ему припомнили еще и прошлые прегрешения – то, что он выступал против французского короля и против доминиканских инквизиторов. С ним обращались с ужасающей жестокостью. Отказавшись сделать полное признание, он был дважды подвергнут пыткам. Окончательный приговор был суров: его лишили сана и до конца жизни отправили в тюрьму. Церемония лишения сана проходила 8 декабря 1318 года; меньше чем через два года он умер.

В течение следующих десяти лет спиритуалов и бегинов без устали преследовали инквизиторы Южной Франции. Нам известно о казнях в Каркассоне, Тулузе, Ажде, Лодеве, Нарбонне и Люнеле. Первое упоминание о них в приговорах Бернара Гуи относится к 1322 году, когда Гуи возглавлял аутодафе в Памьере. Несколько бегинов были приговорены к тюремному заключению, а один из них – к сожжению на костре. В том же году Бернар проводил аутодафе в Тулузе, после которого трое были переданы в руки светского правосудия. Похоже, уже к этому времени движение потеряло всяческую привлекательность, прелесть и глубокую искренность, которые когда-то так прельстили его основателей. Начиная с 1320 года оно оказалось замешанным в дела сект с напрочь испорченной репутацией таких, как бегарды и Братья Свободного Духа.

Этот факт обращает на себя особое внимание при изучении последних приговоров Бернара Гуи. При допросах бегины рассказывали об ужасных дебошах, в которых они как члены секты принимали участие. Возможно, даже несправедливо искать связь между всеми этими развращенными экстремистами и Францисканским орденом. Без сомнения, их учение – это всего лишь весьма отдаленный отголосок глубоко мистического мышления, в корне отличавшегося нездорового аскетизма «Вечного Евангелия», воплощавшего невротические фантазии бегинов и бегардов. Оба движения не нашли равновесия и проявляли большую недисциплинированность. Они практически возникли на пустом месте и с нетерпением ждали воцарения Святого Духа на Земле, а также скорого второго пришествия Христа. Однако одно дело ждать столь желанного утешения, и совсем другое – говорить, что век мира и любви уже наступил и что вы – одни из его первых детей. Подобные утверждения – путь к безумию и извращение правильного мышления. Говорить, что душа так заполнена Духом Господним, что не способна на грех, – значит на словах обратить телесные нужды в святые побуждения. Скорее всего, в этом нет величия мысли, как нет ничего более коварного, чем афоризм, утверждающий, что «для чистоты все чисто».

Эти бессмысленные псевдомистические ереси, которые расцветали в XIV веке почти во всех европейских странах, представляют для историков мало интереса. Больше того, их, вообще, едва ли можно назвать ересями, потому что ни одна из них не имела связно разработанной доктрины или верований. Что касается непосредственно духовных францисканцев, то у нас есть записи судов над ними и тексты их последующих отречений от ереси, которые они сделали в период с 1328 по 1330 год. С 1330 года упоминания о них становятся все реже и реже. Однако они продолжали свое существование – это видно хотя бы из письма Клемента VI францисканским архиепископам от 1346 года, в котором он жалуется на духовных францисканцев и призывает архиепископов арестовать их и наказать. В 1354 году священник и светский брат, обвиненные в том, что вновь принялись проповедовать еретические теории, касаемые отсутствия собственности у Христа, были допрошены инквизицией Каркассона. Они отказались отречься от своих убеждений и даже заявили, что со времен Папы Иоанна XXII все Папы Римские были еретиками. Инквизиция передала обоих вероотступников в руки светского правосудия. Это последняя смертная казнь, о которой нам известно.[179]

Мы много раз настойчиво повторяли, что средневековые ереси, о которых говорится в данной работе, основаны не на интеллектуальном протесте против требований и доктрин Церкви. Конечно, этот протест присутствовал в их учениях, но он не был стимулом для их возникновения. Эти ереси не были продуктом великого возрождения мысли и учения, начавшегося в XI веке и достигшего своего апогея к XIII. Они ничего не добавили к ценности культуры и знаниям их времени; в области теологии и философии они не оставили серьезных следов. В истории убеждений их значимость крайне невелика.

Еще раз повторю, что было бы большой ошибкой считать Средние века веками интеллектуальной нетерпимости. Принять подобную точку зрения значило бы совершенно не понимать средневековых достижений в общем и схоластической философии в частности. Некоторые высказывают сомнения в том, что расспросы и споры велись с большей свободой и с большей оглядкой на достоинства и способности человеческого интеллекта, чем на научные школы Парижа, Болоньи, Оксфорда и еще множества других европейских университетов. Некоторые интересуются, мог ли синтез человеческой активности выработать такое широкое, всеобъемлющее основание, могли ли противоречия быть такими целеустремленными и близкими по духу, что наиболее горячие противники объединились в своей решимости добраться до правды, забыв о причинах споров между ними. Все могло и должно было быть доказанным; ничто не принималось на веру. Я не скажу, что это было время рационализма, потому что в наши дни под рационализмом понимается что-то непременно антихристианское, а молчаливое согласие с тем, что тот, кто пытается поступать согласно доводам разума, обязательно станет отрицать христианство, – это не более чем детский предрассудок. Я бы, скорее, сказал, что это было время обоснований и что силлогический метод ученых был, вероятно, наиболее смелой попыткой, когда-либо сделанной, осветить огнем понимания всю сферу человеческого опыта.

Не доминиканские ученые сказали, что философия и теология являются отдельными и даже далекими предметами, которые следует изучать различными методами. Нет, это было предложение аввероистов,[180] в особенности – знаменитого Сигера Брабантского. Именно по этому пункту с ними с радостью объединились святой Фома и Альберт Магнус. «Разум, – смело заявил святой Фома, – вот основной фактор человеческой деятельности». Именно святой Фома настаивал на том, что между положениями, которые могут быть сделаны на основе доводов разума, и статьями христианского откровения могут быть совпадения, а также на том, что некоторые истины, такие, например, как существование Бога, доказывались исключительно голосом разума. Именно Аввероэс сказал, что истина не зависит от разума, что утверждение, правильное с точки зрения веры, может быть ошибочным в качестве философского заключения; иными словами, он утверждал, что не существует такой вещи, как абсолютная правда, и что синтез, основанный на вере и на разуме, недостижим.

Итак, несмотря на то что позиция Аввероэса вела прямиком к еретическим утверждениям, чрезвычайно важно отметить, что никогда не вставал вопрос о преследовании ее сторонников или о лишении их права на свободу выступлений. Мы не перестаем удивляться огромной интеллектуальной симпатии средневековой Церкви к этому учению и к ее готовности поддерживать его. Может, было бы не совсем справедливым сказать, что «философы были вольны обсуждать эту проблему, но имели право прийти только к одному заключению». Однако есть в дуалистической уверенности Церкви нечто великолепное, ведь она непоколебимо верила и в собственное учение и в способность человеческого разума оценить его истинность. Не в ее духе было уходить от споров и дискуссий. Скорее, Церковь была уверена в том, что трезвый, пытливый ум непременно придет к озарению истиной, что ученый будет нагромождать силлогизм на силлогизм до тех пор, пока не достигнет пика, а лестница, по которой он будет взбираться вверх, на самом деле лестница Иакова.