Идеи «куртуазной» любви обрели свои первые очертания при дворах Нарбонны, Тулузы, Монпелье и других крупных городов юга. Стиль трубадуров получил полное развитие во времена Вильяма IX, герцога Аквитанского, который умер в 1127 году. Он – самый ранний из трубадуров, известных нам, однако легкость и симметричное построение его поэтических строк навевает на мысль, что в начале XII века уже существовала развитая традиция поэзии трубадуров. Движение трубадуров было аристократичным по своей сути. Многие из известных трубадуров, например, Бертран де Борн и гордый Рембо д'Оренга,[53] сами были вельможами. Ричард Львиное Сердце, «наименее английский из всех английских королей», оставил после себя множество изысканных поэм в стиле трубадуров. И хотя их искусство было мало или почти неинтересным для представителей среднего и низшего классов, сами трубадуры были выходцами из всех слоев общества. Фальк Марсельский, ставший впоследствии епископом Тулузы, был сыном богатого купца. Бернар де Вантадур – сыном кочегара из баронского замка в Вантадуре. Пьер Карденал и знаменитый монах из Монтодона были духовными лицами.

Со своей легкостью и почти невероятным разнообразием рифм трубадуры стали основоположниками европейской лирической поэзии. В этом их важнейший вклад в историю общества; это они вернули в Европу традиции хороших манер и изысканность, вежливость и галантность. Поэзия трубадуров, как замечает мистер Никерсон, была наиболее культурной и цивилизованной вещью с тех пор, как Рим заснул. Потому что философия куртуазной, галантной любви и романтики распространялась с невероятной силой и влияние трубадуров можно проследить в средневековой литературе почти всех европейских стран.

Любопытен, даже уникален тот факт, что куртуазная любовь южных трубадуров восхитительно нехудожественна и безответна, даже несколько неровна. Я называю это уникальным фактом, хотя так о ней никогда не отзывались поэты суровых и более сильных северных стран. Там галантность, ухаживания и изысканность имели более мужественный характер. А вот в южных поэмах трубадуров ранних времен есть что-то неуловимо женственное, почти гротескное, хотя они и совершенно очаровательны. Да, они представляют нам удивительно убедительную картину о безмятежном житье-бытье при дворах южных правителей, которые мало интересуются чем-то, кроме собственных удовольствий, и лишь скользят взглядом по поверхности вещей, нимало не интересуясь их сущностью.

Признание этого, довольно неприятного элемента поэзии трубадуров, не должно сбить нас с толку и заставить забыть о великолепии их техники и красоте их идеалов. Весь трубадурский цикл в классический век отличается идеальной чистотой, отсутствием грубости, некоей волшебной веселостью и легкостью прикосновений.

«Любовь – это медиум, с помощью которого герой осматривает окружающий его мир, к ногам которого он готов положить все, чем богат его век – рыцарскую честь, воинские подвиги, собственных отца и мать, ад и даже рай; одно лишь обещание о поцелуе Николетт воодушевляет Окассена на нечеловеческий героизм. Старый поэт напевает, улыбаясь и оглядывая своих слушателей с таким видом, словно хочет, чтобы они поняли, что к Окассену, глупому мальчишке, не следует относиться слишком серьезно, но что даже он, старик, сам ничуть не умнее глупенькой Николетт».[54]

Критики приложили весь свой гений и умения в поисках корней движения трубадуров и их почти мистических идеалов куртуазности в любви. Чаще всего их поиски были безрезультатны; одна теория за другой натыкались на стену, и пока они искали новые, их прежние теории устаревали. Наконец дело попало в руки современных испанских ученых, которые, рассмотрев его, пришли к твердому выводу, что корни куртуазной любви уходят к исламу или что ислам послужил мостом, по которому идеи этой любви попали в западный христианский мир. Куртуазная любовь объясняется и прославляется Ибн Даудом из Исфахана, который жил и писал в IX веке. Ибн Хазм из Кордовы, живший в XI веке, оставил после себя свое «Ожерелье для голубки», чудесное сокровище, которое можно сравнить лишь с первой частью «Романа о Розе». Чудесная поэма «Окассен и Николетт» основана на традиционных арабских сказках.

«Обычная ошибка, – пишет Дон Асин, – суть которой состоит в ее широком распространении и полном отсутствии логического основания, полностью отрицает идеализм в концепции любви не только арабов, но и всех мусульман, а это прямо противоречит истинному положению дел. Йеменское племя Бану Одра, или Дети целомудрия, было известно за манеру, в которой оно защищало традиции своего имени… Романтизм, предпочитающий смерть осквернению чистой души, – это черта меланхолических и прекрасных песен из этих поэм. Пример воздержанности и вечной чистоты, воспетый христианскими монахами из Аравии, возможно, появился под влиянием Бану Одра. Мистицизм суфистов (суфизм – мистическое течение в исламе. – Примеч. переводчика.), унаследованный от христианских отшельников, также был воодушевлен жизнью и произведениями арабских поэтов. Не обращая внимания на то, что ни Коран, ни жизнь Магомета не послужили основанием для такого идеалистического отношения к любви, они, не раздумывая, приписывают пророку следующие слова: «Тот, кто любит и остается чистым до смерти, умирает мучеником»… Позднее, когда аскетизм, унаследованный от христианских монахов, суфисты использовали для пантеистической и неоплатонической формы метафизики, идеализация плотской любви достигла высшей точки тонкости и глубины. Это видно по эротическим поэмам Ибн Араби, в которых любимый – это всего лишь символ святой мудрости, а страсть, которую он испытывает к ней, является аллегорией союза мистической души с самим Господом».[55]

Это – отдаленный глас из пещеры Святого Антония Отшельника, обращенный к тонким фантазиям христиан. Забавно рассматривать синайских анахоретов герольдами рыцарства. Одаренный богатым воображением, гений ислама не мог развить столь высоких идеалов человеческой любви, которые даже сам ислам не мог принять в себя, потому что был недостаточно велик для этого, но которые мы сейчас считаем частью наследия христианских Средних веков.

Социальная значимость средневековой ереси

Похоже, во всех человеческих обществах, о которых у нас есть исторические сведения, был сильно развит инстинкт самосохранения. Он основан не на уважении к существующим законам, хотя чаще всего он жаждал быть узаконенным. Больше того, какими бы яростными и беспринципными ни были его проявления – выраженные в мятежах, народных восстаниях и так далее, – он всегда оправдывал себя до конца. Это своего рода общественное шестое чувство, которое заставляет общество осознавать вещи, угрожающие его благополучию, вещи, которые это общество не может принять без последствий для себя. Далее. Очевидно, что жизнеспособность определенного общества может быть измерена эффективностью действия этого инстинкта самосохранения, который влияет и на его политику, так что вместо недисциплинированного выражения общественных чувств, вы быстро увидите царящие в нем законность и порядок. Таким образом, всего через несколько недель после появления еретиков в Англии, Генрих II, по происхождению француз-южанин, который, без сомнения, был знаком с деятельностью альбигойцев у себя на родине, тут же напустил на них государственную машину. Если бы его примеру последовали другие государственные деятели Европы, если бы еще где-нибудь ересь была уничтожена на корню, то, возможно, не было бы ни Крестового похода против альбигойцев, ни самой инквизиции.

Итак, как видим, была одна вещь, которую католическое общество средневековой Европы не могло принять без последствий, и чье появление был повсеместно встречено дикой яростью. Я, разумеется, говорю о ереси.

«Ересь, – говорит Гуиро, – в Средние века почти всегда была связана с некой антисоциальной сектой. В период, когда человеческой ум обычно выражал себя в теологической форме, социализм, коммунизм и анархия появлялись в форме ереси. В восприятии таких вещей интересы Церкви и государства совпадали. Это объясняет, почему в Средние века ересь подавлялась».[56]