Единственное чувство, от которого мне не удалось избавиться, был смертельный страх, охватывающий меня в такие моменты. Он вгрызался в мой мозг, в глазах чернело, в ушах поднимался звон, а освобожденный адреналин мчался по моим артериям и приказывал: «Беги!» Но я не могла. Тюрьма, вначале державшая в заточении мое тело, теперь поработила и мою душу.

Вскоре мне хватало первого намека на то, что Похититель вот-вот войдет в раж, как мое сердце начинало бешено колотиться, дыхание учащалось, и я впадала в столбняк. Даже когда я находилась в своем относительно спокойном застенке, стоило мне услышать, как Похититель вдалеке начинает отвинчивать от стены сейф, закрывающий лаз, на меня тут же нападал смертельный ужас. Ощущение паники, сохраненное телом после первого опыта животного страха, оживавшее при любом знаке похожей угрозы, не поддавалось контролю. Оно держало меня железной хваткой.

Примерно через два года — мне было 14, я начала защищаться. Сначала это было что-то вроде пассивного сопротивления. Если он начинал орать и замахиваться, я била себя сама по лицу до тех пор, пока он не просил меня прекратить. Таким образом я хотела заставить его смотреть. Он должен видеть, как со мной обращается, удары, которые выдерживала я, должен выдержать он сам. Никакого мороженого больше, никаких конфет.

А в 15 я в первый раз дала сдачи. Когда я боксировала его в живот, он смотрел на меня удивленно и даже растерянно. Я чувствовала себя слабой, движение руки было слишком медленным, а удар кулаком нерешительным. Но я защищалась. И ударила еще раз. Похититель схватил меня, зажал в замок и держал так, пока я не успокоилась.

Понятно, физически у меня не было шансов справиться с ним. Он был выше, сильнее, без труда ловил мою руку в полете и держал меня на расстоянии, так что удары моих кулаков и ног зачастую попадали в пустоту. Несмотря на это, для меня было жизненно важно само сознание, что я защищаюсь. Тем самым я доказывала самой себе, что я — сильная и не потеряла последнюю веру в себя. А ему я хотела показать, что существуют границы, которые я впредь не позволю переходить. Это был решающий момент в моих отношениях с Похитителем — единственным человеком в моей жизни и единственным кормильцем. Кто знает, на что он был бы еще способен, не сумей я постоять за себя.

С началом моего пубертатного возраста Похититель применил другой вид террора — голодом. Один или два раза в неделю он приносил мне в застенок весы. В день похищения я весила 45 килограммов и была упитанным ребенком. В последующие годы я росла и постепенно теряла в весе.

После периода относительной свободы выбора при «заказе» еды еще в первый год заточения он начал постепенно ужесточать контроль и требовал правильного распределения рациона. Вкупе с запретом на телевизор, ограничение меня в еде стало очередным эффективным звеном его стратегии абсолютного контроля. Когда же мне исполнилось 12, и я сделала рывок в физическом развитии, к ограничению количества продуктов прибавились оскорбления и упреки.

«Посмотри на себя, ты толстая и уродливая!»

«Ты такая обжора, что скоро начнешь есть и волосы с головы».

«Кто не работает, тот не ест».

Его слова вонзались в меня как стрелы. Еще до похищения я была недовольна своей фигурой, и это стояло непреодолимой преградой на пути к беззаботному детству. Сознание того, что я толстая, наполняло меня унизительным и разрушительным чувством неприязни к себе. Похититель точно знал, на какие кнопки надавить, чтобы поколебать мою уверенность в себе. И он безжалостно на них нажимал.

При этом он так умел все обставить, что в первые недели и месяцы я была почти благодарна ему за такой контроль. Ведь он помогал мне достигнуть моей самой заветной цели — стать стройной. «Бери пример с меня, я могу обходиться почти без еды, — постоянно объяснял он мне. — Ты должна принимать это как лечение». И действительно, я почти на глазах теряла жир и становилась стройной и поджарой. Пока эти мнимые добрые побуждения в контроле за моим весом не перешли в террор, приведший меня в 16 лет почти на край голодной смерти. Теперь я думаю, что Похититель, будучи слишком худым, видимо, сам боролся с истощением и хотел, чтобы и я побывала в его шкуре. Он испытывал полное недоверие к любым продуктам питания, ежеминутно ожидая от их производителей массовых убийств посредством отравленной еды. Он не пользовался приправами, потому что прочитал, что в основном их поставляют из Индии, где они подвергаются облучению. Ко всему этому прибавилась его жадность, приобретающая во время моего пребывания в темнице все более болезненные формы. Даже молоко в конце концов стало для него слишком дорогим.

Мои порции драматически сокращались. На завтрак я получала чашку чая и две столовых ложки мюсли со стаканом молока или кусок кекса, иногда такой прозрачный, что через него можно было читать газету. Сладости полагались только в качестве компенсации за тяжкие издевательства. На обед и ужин мне выделялась четверть «взрослой» порции. Если Похититель приносил в подвал еду, приготовленную его матерью, или пиццу, то тут действовало железное правило — три четверти ему, одна мне. Когда приготовлением еды в застенке занималась я сама, он заранее перечислял, какие продукты можно использовать. 200 граммов мороженых овощей или полпорции полуфабриката. К этому один киви или один банан в день. Если я нарушала правила или съедала немного больше предусмотренного, мне был гарантирован приступ гнева.

Он приучал меня ежедневно взвешиваться и строго контролировал записи об изменениях моего веса.

«Бери пример с меня».

Да, бери пример с него. Я так много ем. Я такая толстая. Постоянное, гложущее чувство голода.

Но тогда он еще не оставлял меня на слишком долгое время совсем без еды — это пришло позже. Последствия недоедания очень скоро дали о себе знать. Голод сказывается на работе мозга. Когда получаешь слишком мало еды, не можешь думать ни о чем другом: где мне взять еще кусочек? Как мне выманить еще краюшку хлеба? Как мне на него так повлиять, чтобы он отрезал от своих трех четвертей хоть чуточку больше? Я могла думать только о еде и при этом упрекала себя, что я такая «жирная».

Я попросила Похитителя принести мне в застенок рекламные проспекты супермаркетов, которые мужественно перелистывала, оставшись в одиночестве. Вскоре я придумала игру, назвав ее «Вкусы»: я представляла кусочек масла во рту. Прохладный и твердый, медленно тающий, пока его вкус не распространялся по всей полости рта. Потом заменяла его на кнедль со шкварками: в мыслях я откусывала от него кусочек, ощущая вязкое тесто между зубами и начинку из хрустящих шкварок. Или клубнику: сладкий сок на губах, мелкие зернышки на деснах, легкая кислинка на языке. В эту игру я могла играть часами и так увлекалась, что вскоре начинала верить в реальность еды. Но организм не мог питаться воображаемыми калориями. Все чаще во время работы у меня начинала кружиться голова, если я резко вставала. Или же я была вынуждена присесть от слабости, так как еле держалась на ногах. Желудок постоянно урчал и иногда был таким пустым, что начинались спазмы, особенно по ночам, и я пыталась успокоить его водой.

Прошло довольно много времени, пока до меня дошло, что Похитителя не так интересует моя фигура, как желание с помощью голода удерживать меня в состоянии слабости и покорности. Он точно знал, что делает. Свой истинный мотив он скрывал как только мог. Лишь иногда он выдавал себя такими фразами: «Ты опять стала строптивой, я тебя слишком хорошо кормлю». Тот, кого постоянно мучает голод, вряд ли может хорошо соображать. Не говоря уже о бунте или побеге.

Одной из книг в шкафу в гостиной, имеющей для Похитителя особое значение, была «Mein Kampf» Адольфа Гитлера. Он часто и с восхищением говорил о Гитлере, рассуждая: «Он был прав, что отправлял евреев в газовые камеры». Его политическим идолом современности был Иорг Хайдер, руководитель правой крайней Партии свободы Австрии. Приклопил охотно проходился по мигрантам, которых на сленге Донауштадта[28] называл «Чибезен» — слово, знакомое мне из расистских тирад клиентов в кафе моей матери. Когда 11 сентября 2001 года в World Trade Center врезались самолеты, он страшно обрадовался, так как видел в этом крах «американского восточного побережья» и «всемирного иудаизма».