Изменить стиль страницы
ДВОЙНИКИ
Памяти Сергея Михайловича Третьякова
и Бориса Анатольевича Нарциссова
Видали ль вы портретных двойников?
– Не идентичных близнецов обычных,
А совершенно посторонних, разных лет?
Я встретил раз таких, – и никакой ошибки:
Один – студент; мы вместе были в Тарту.
Другого – встретил на войне случайно.
Так говорится, что у идентичных
Судьба, болезни, смерть – все те же.
А как у этих, – у «вторых изданий»?
Я думаю, что там судьба сложнее.
Попробую в стихах здесь рассказать
Про собственных – увы! ушедших
Не двойников, а уж скорее тройку.
Конец двадцатых. Сонный Дерпт,
Академический эстонский Тарту.
А там поэты: Цех Поэтов,
И все в очках, и все – Борисы.
Один – весьма потом известный Вильде
(Расстрелян немцами в Париже);
И неизвестный Тагго-Новосадов
(Замучен после в ГПУ);
И ваш покорный – чудом уцелевший.
И ментор старший наш:
Борис Васильич Правдин,
Доцент, поэт, эстет и шахматист.
Писал стихи:
«Мой пояс стоит два таланта серебра.
Я дочь верховного иерофанта Аммона-Ра…»
Был в дружбе с Северянином, и Ларионов
Проездом у него гостил:
Потом оригинал «Мужчины
С усами» на стене висел.
Абстрактная картина – из цветных кусочков.
«Усы – вот тут!» – и Ларионов трубкой
В два маленьких кусочка ткнул,
А цвета – что-то вроде шоколада.
Так вот, в числе своих других знакомых
Борис Васильич Третьякова знал,
Точней: в гимназии учился с ним.
И все мне говорил он, что Сережу
Я точно повторял и голосом, и видом, –
Двойник, лет на пятнадцать запоздавший!
Сергей Михайлыч! Старший мой двойник!
– «Рычи, Китай!» – и прочая агитка…
Вы были на неправой стороне.
Вы послужили злу, а зло
Всё тем же платит – тоже злом.
Что думали вы в час последний,
Когда вели вас на расстрел?
Какие мыслеграммы слали?
А через много, много лет,
Уже совсем за океаном,
(Вторым по счету для меня),
Мне мастер шахмат Браиловский говорил:
– «Давненько с вами, Анатольич, не видались:
Вот с Гатчины в семнадцатом году!
А как же – вместе юнкерами были,
И вы не очень изменились!
Ведь вас зовут Борис Нарциссов?..»
Ну, да, зовут. Ну, да, и Анатольич.
Ну, да, и юнкером я был,
Но только в Таллинне, в казармах Тоньди
И этак лет пятнадцать позже.
Опять двойник: кузен двунадесятый.
Что стало с ним? Не вовремя надел
Он золото погон заветных:
Последние минуты пред атакой,
Иль самосуд, иль Бела Кун в Крыму…
Я думаю – недолго был я с двойниками,
Я, – как-то чудом уцелевший.
А как же с общею судьбою –
Как верят – идентичных близнецов?
Как будто тройники такие
Случайны и не связаны ничем…
А отчего во снах бывал я обреченным?
А отчего стихи мои такие?
– Не вы ли, двойники, мне вести слали
Своим томлением предсмертным?
И я за вас впитал паучий ужас
Прекрасной, но жестокой жизни?
Я пробовал шутить: не получалось.
«Ну вот, пишите о любви» –
Мне как-то барышня сказала.
Ответил ей неловко я:
«Любовь с поэзией в союзе
Мне, видимо, не суждена:
Моей приличествует музе
Кладбище, ужас и луна».
Спросить бы двойников: уж не они ли
Мне мыслеграммы шлют?..

НОВЕЛЛЫ

ПИСЬМО САМОМУ СЕБЕ

(Адресат неизвестен)

Я сижу в мягком, глубоком кресле перед камином. Красные огоньки бродят по покрытым серым пеплом дровам и углям. Тихое, ровное жужжание звучит у меня в ушах… Так обыкновенно начинались рассказы о воспоминаниях, о прошлом в доброе старое время. Но кресло крыто не кожей и не штофом, а полиадипогексаметилендиамидом в просторечии найлоном, камин — электрический, и дрова – имитация из асбеста, и жужжит не патриархальный самовар, а трансформатор флуоресцентной лампы. Это потому, что прошлое давно прошло, и сейчас уже наступило будущее. И потому я держу в руках не овальный медальон с портретом, писанным акварелью, а старые, надорванные фотографии. Этим фотографиям больше сорока, и те, кто кроме меня изображены на них, давно уже умерли. Я думаю, что скоро настанет и мой черед. В этом кресле никого не будет (пока не продадут), костюмы будут доношены кем-то, получит их из Армии Спасения, а вот эти фотографии порвутся, испачкаются и будут выброшены – не нужны никому.

И я пересаживаюсь за маленький столик и беру не «перо писателя», а настукиваю на клавишах своей едва живущей, тоже старой, пишущей машинки рассказ о том, что когда-то, в прошлом, до этого теперешнего будущего, было жизнью и гибелью этих трех людей на фотографиях. Папирусы клали в ковчеги, моряки засмаливали письма в бутылки. Может быть, линотип лучше донесет мое послание до тех, кому оно будет нужно – в сверх-будущем.

На этом снимке мне восемнадцать лет. Лицо с юношеской лошадиной вытянутостью. Серый френч – оттого, что крахмальные воротнички и галстуки были тогда не по карману. Прозрачное пенснэ на носу – с зажимчиками. Зажимы больно терли переносицу с боков – чуть не до кости, но иначе было нельзя – очки некрасивы. Глаза – широко раскрытые, светлые, со спокойным любопытством: будет всё очень интересно в жизни. А был я тогда без пяти минут студентом, ученье давалось легко, и потому я бросался на всё новое, – что к ученью не имело отношения, но зато занимало очень много времени. Читал запоем, а спортом, как мои сверстники, не занимался, и был длинен и худ, как глист. Влюблялся внезапно, угорело, на долгое время, и всегда без толку и несчастливо: предметы моих влюблений явно предпочитали мне моих спортивных и практичных современников. Кроме того, мои современники были лучше меня одеты и не говорили об умных вещах, а танцевали и потом приступали сразу к делу.