Часто в эту пору он ездил во Псков погостить в семье Карамышевых, а одно время поселился с ними на Охте, где читал лек­ции по полит<ической> эк<ономии> в рабочих аудиториях.

В университете он иногда выступал на сходках, всегда с большим успехом, а впоследствии (в 1908 г.) издал под псевдонимом Алексей Ярмолович памфлет-брошюру «Смерть призраков», это «надгробное слово», как он писал, «о студенческих событиях и волнениях в связи с ликвидацией забастовки учащихся». Стихи он писал всё время, но свои «Противоречия» впервые издал только в 1912 г. под псевдонимом Я. Любяр. – 3 книжки: 1) Эпикуру, 2) Мы – безумные и 3) Homo formica. Не смогу сейчас припомнить, в какие годы он подвергался аресту, но, кажется, в 1908, 1910, 1912 (перед высылкой за границу). Если не ошибаюсь, арестован он был все три раза по обвинению в принадлежности к с<оциал>д<емократам>, но не подолгу. Один раз сидел в доме предварительного заключения, один раз в «Крестах» и раз в пересыльной тюрьме. Я носил ему передачи, и все мы, конечно, немало волновались о его судьбе.

В ноябре 1909 г. он стрелялся. Произошло это так Накануне, 1-го ноября с.с. он пришел ко мне, был очень нежен и привез мне почему-то подарки, как сейчас помню – портфель и рамкн. Про­щаясь, долго не уходил и как-то особенно душевно, проникновенно простился. Нужно сказать, что накануне этого дня он читал в 5-ой аудитории университета доклад на тему: «Интеллигенция как класс», с большим успехом, который, видимо, был ему приятен. Жил он тогда один на Вас<ильевском> Острове на углу 3 лин<ии> и Большого пр. у некой Трасак. Вечером 2-го ноября, оставшись в комнате с Карамышевым, он во время разговора с ним вынул револьвер и направил себе в грудь. Тот заметил это движение и толкнул брата, т<ак> ч<то> пуля попала выше сердца в плечо, следствием чего образовался паралич левой руки. Его немедленно отвезли в Александровскую немецкую больницу на 15 лин<ии>. Лечение оказалось очень длительным, и почти полгода пришлось продолжать еще и домашнее лечение. Узнав о его покушении на самоубийство, одна молодая девушка курсистка, Надя К., которая увлекалась братом, в отчаянии приняла яд и умерла. Это тоже сильно потрясло и мучило брата, хотя перед нею он ни в чем не был виноват. Но в стихотворении «Chimerisando» он посвящает ей строфы, как о той, о которой он «грустил так много лет». По выходе из больницы он переехал в пустую квартиру нашей тетки Э<нгельгардт> на Нюстадтскую ул. д. № 3, поставленный там в самые благоприятные условия ухода и лечения в Нервной Клинике Медицинской Академии. Казалось, жизнь и желание жить возвращалось к нему. Он стал как будто веселее, вероятно, часто скрывая внутреннее страдание, чтобы успокоить родных, как бы испытывая некоторый стыд, что столько внес волнений в их жизнь. Да он так и говорил мне: «Ты знаешь, как противно жить, не дострелившись». Это состояние, тщательно им маскируемое, странным образом сказывалось на бывшей при нем прислуге. Я уже говорил, что у брата была способность как-то заражать людей мыслью о самоубийстве, и вот это здесь сказалось на лицах, непосредственно ухаживающих за ним. Очевидно, так любившие его Варя и Иван ближе других угадывали его тоску и безысходное настроение. Она пыталась отравиться, Иван – повеситься. Пришлось подумать, куда бы увезти брата, и мы выбрали, по совету врачей, санаторию «Хювингэ» под Гельсингфорсом, куда я отвез его в конце июня 1910 г Там посетил его отец, проведший с ним некоторое время. Пребывание в санатории принесло его руке огромную пользу, движение вполне восстановилось, но обстановка пансиона и жизнь в санатории были ему в тягость. Его раздражал режим санатории, и скучал он отсутствием здоровых и интересных людей.

Конец лета он провел в «Волме», а затем осенью мы с ним сняли общую квартиру на Вас<ильевском> Остр<ове> на 16 лин<ии>. Я упустил сказать, что еще летом 1908 г. он ездил за границу в Париж и в Швейцарию и пробыл в путешествии месяца два. В Петербурге он дружил с семьей проф<ессора> экономиста В. В. Святловского, детей которого он очень любил. Вообще, ко всем ребятам он чувствовал необычайную нежность и умел удивительно просто и интересно подходить к их психологии. А Алексея Константиновича дети просто обожали всюду. Да и вообще, без всякого преувеличения можно сказать, что он оставлял исключительное впечатление на всех, кто с ним встречался. Настолько необыкновенными были его речь, его знания, отношения к людям и манера себя держать. Диалектик и спорщик он был непобедимый и убежденный. Когда один из его друзей – художник П. А. Шиллинговский написал его портрет (1909 г.), чрезвычайно удачный, кто-то, зайдя в мастерскую к художнику, спросил: «скажите – этот юноша, вероятно, большой спорщик». – «О, да». – «Ну, знаете, такого не переспоришь – посмотрите, какие у него глаза». В ту пору он имел бородку, а впоследствии не носил ни усов, ни бороды, но у него всегда были длинные волосы, за что дети в одной семье звали его «Рохматый», передразнивая его манеру немного картавить в слове «лохматый».

Жизненных впечатлений у него было много, он их жадно искал, и главным образом летом, когда уезжал куда-либо странствовать. Не могу сейчас хронологически восстановить порядок путешествий, да и вообще не ручаюсь за точность всех хронологических дат, но кроме Крыма он ездил в Самарканд со своим приятелем К. Д. Поляковым. Жил он там на углу Кауфманской и Зирабурагской ул. Затем гостил у сестры нашего отца М. С. Казариновой в Одессе (в Военном Госпитале), ездил в «Литовцы» Курской губ., на Валаам (еще гимназистом), а в 1915 г. на Мурман, через Архангельск. В промежутках гостил он у родных и знакомых в Могилевской, Псковской и Новгородской губерн<иях>, в Финляндии (в Усикирко), где часто проводил <время> наш двоюр<одный> брат Юрий Э<нгельгардт> с женой и ребенком в семье своего тестя, Гардера. За границей брату пришлось быть три раза. Сначала в 1908 г., как я уже говорил, он проехал через Берлин в Париж, где жил на Carrefour d'Odeon 4, а оттуда проехал в Швейцарию и некоторое время жил в Женеве. Вторая его поездка была вызвана высылкой в 1912 г. Нужно сказать, что поводом ареста послужило его выступление на студенческой сходке по поводу казни испанского анархиста Ферреро. Говорили, будто испанский посол заявил протест на выступление студенчества, и брат, арестованный при сдаче государственных экзаменов, был приговорен к высылке на 2 года из столицы, замененною ему (по нашему ходатайству) выездом за границу на один год. Там он поселился на о. Капри, и результатом этого пребывания явилась его книга «Одиночество» (изд. в 1916 г. В. Д. Бонч-Бруевичем), которая, за малым исключением, носит вполне автобиографический характер. Между прочим, на Капри он встречался с Максимом Горьким. По-итальянски брат Алексей говорил прекрасно и даже писал стихи на этом языке. Наконец, третий раз он ездил за границу в 1914 г. с семьей двоюродного брата Юрия Э<нгельгардта> и одной из двоюродных невесток — Люсей Ш<ейдема>н. Упоминаю о ней потому, что впоследствии эта живая, веселая, жизнерадостная Люся, очень дружившая с моим братом, покончила тоже жизнь самоубийством. По-видимому, ей посвящено его стихотворение «Трулала». Точно даже и после его смерти им зароненный зародыш самоубийства толкнул и ее на этот путь. В эту поездку он главным образом был в Швейцарии, в Вех, а кроме того, со своей «теорией» выигрыша в рулетку, поехал в Монте-Карло, где, конечно, проиграл свои невеликие ресурсы. Жажда путешествий и впечатлений не оставляла его и в Петербурге, здесь он с двоюр<одным> братом Юрием купил яхту «Mery-Valery», совершая поездки по шхерам. Компаньонами их были Карамышеи, затем рано скончавшийся Вл. Г. Гардер и М. X. Бадеда. Политические его симпатии продолжали быть на стороне с<оциал>д<емократов>, где у него были знакомства и связи среди рабочих, студентов и подпольных деятелей того времени, в частности П. А. Красиков, впоследствии член ВЦИК'а.