МЕЖЗВЕЗДНЫЙ СТРАННИК
«Эпохою металла и стекла…»
Эпохою металла и стекла
мы чванно называли нашу эру,
но невозбранно наша кровь текла
и наполняла мира полусферу:
печаль мутила наши зеркала.
«Кони темной проседи…»
Кони темной проседи,
дивной красоты
в ночь вселенной вбросили
алые хвосты:
кони быстрой поступи,
яростных примет
мчатся високосными
кольцами планет.
Кони мои, лошади,
кони первый класс,
до чего ж хорошие
челочки у вас,
до чего ж отличные
уши и бока,
кони необычные,
радость седока.
Вас кормить не надобно,
ваше стойло – ночь,
темными шарадами
вы летите прочь,
темными загадками
в темную судьбу,
с голубыми прядками,
с вызвездью на лбу.
«В юный мир весенних почек…»
В юный мир весенних почек,
с тростью толстою в руке,
он вступает, старый летчик
в чесучовом пиджаке.
Узкоплечий и сутулый,
незаметный старичок –
выступающие скулы
и сухой пергамент щек.
Что ж! Пошел восьмой десяток:
жизнь была к нему добра,
только пращуру крылатых
на покой уже пора.
А когда-то в день багряный,
в золотое торжество
неуклюжие «фарманы»
поднимали и его.
И народ обыкновенный
расшумелся и притих,
и гремел оркестр военный
яркой медью духовых.
А когда-то над Касторной,
сталью рельс, травой полян
проносился тенью черной
незалатанный биплан.
Тень крыла его ширяла
по некошеной траве,
слава след его теряла
в горной синей мураве!
Сел бы он, захлопнул дверцу,
взвился б ввысь в небесный быт,
да хромающее сердце
подниматься не велит.
И глядит он, старый летчик,
сквозь сплетения ветвей,
сквозь налив весенних почек,
в ясный мир мечты своей:
там, заламывая крылья,
синеву беря в полон,
пролетает эскадрилья
реактивных веретен.
И глядит он, авиатор,
в синеву из-под руки,
и за стеклами двойными
слезы теплые легки.
«Между тем как вздыхает забота…»
Между тем как вздыхает забота
в кузовах голубой тишины, —
неким ангельским чувством
полета небожители наделены.
И о чем они плачут ночами,
знают только лазурь да судьба;
и как крылья у них за плечами
вырастают земные гроба.
Человек, обретающий крылья,
дьяволеныш кошмаров земли,
вознесись над бесплодною пылью
и развейся, истаяв вдали.
Перехожий, прохожий калика,
не вступая с вселенною в спор,
перед святостью Божьего лика
опусти свой двусмысленный взор.
Обреченному жить неохота,
но в шатрах голубой тишины
неким сказочным чувством полета
небожители наделены!
ЯЩИК ПАНДОРЫ
Люблю деревянный ящик,
эфирных приют голубей,
веселый вокзал настоящих
и выдуманных скорбей.
Люблю стоголосое пенье,
лингвистов таинственный вой,
живые аккорды шопеньи
над полузаснувшей Москвой.
И это Попова наследство,
волшебную эту молву,
невнятную музыку детства
печалью своей назову!
Люблю я смычки лимитрофьи,
тоску канифоли сберечь –
Шопена лирический профиль,
певцов замогильную речь!
Вселенную снова облапив,
разбив элегический лед,
шеллачной пластинкой Шаляпин
из пышного гроба встает.
Люблю золотые раздоры,
разрядов тревожную грусть —
и весь этот Ящик Пандоры,
как в детстве, учу наизусть.
ОБРАЗ КОРАБЛЯ
Не призрак длинного рубля
влечет в далекие скитанья,
а некий блеск, земное таянье
и водный образ корабля.
Он где-то там – на грани вод,
описанный в житейских книгах,
он где-то там – на грани вод,
в атмосферических веригах
еще не узнанный – плывет.
Не призрак длинного рубля
меня влечет в простор стихии,
а подчиненный мусикии,
предвечный, как зрачки сухие,
морозный образ корабля.
Плыви. Отчаливай. Звени.
Томись в девическом законе
и в паруса на небосклоне
лазурь безумья заверни!