Что я всем этим пытаюсь сказать? В нашу эпоху бездушных многоквартирных домов мы с Киттредж все еще жили как обанкротившиеся граф и графиня. Крепость была не просто домом, а поместьем, слишком большим для двоих. К первоначальному дому — каменной ферме, служившей фортом для Фарра, мой прапрадед Доун Хэдлок Хаббард пристроил амбар. Другие поколения возвели перегородки и провели водопровод. В амбаре летом жили, как в лагере, приезжавшие на отдых члены семьи, а затем наступил тот год, когда моя матушка проявила свою любовь к роскошеству и сумела заставить моего отца нанять архитектора, который создал для нас вытянутую в длину гостиную из светлого дерева с большим количеством окон, гусеницей вылезавшую из первого этажа и нависавшую над заливом Блу-Хилл. Когда гостиная была построена, мы смотрели из ее окон на запад и видели другие острова, встававшие из воды на заре и исчезавшие, словно корабли на горизонте, в ночном тумане; мы видели в Мэне поистине тропические заходы солнца. Эта современная комната напоминала небольшую кают-компанию первого класса на хорошо оборудованном океанском лайнере, и мы стали называть ее по имени океанской компании «Кьюнард».

Словом, я возвращался тогда в дом, разные части которого назывались по-разному: Кьюнард, Лагерь, Бункер и Крепость (так именовалась первоначальная ферма, но для большей путаницы мы называли так все наше владение). Мы обитали в Старой Крепости — как же еще это назвать? — зимой, а летом, когда приезжала двоюродная родня Киттредж и их дети, а также моя двоюродная родня и оставшийся в живых единокровный брат, все с женами, и потом еще друзья с детьми, заполнялись все остальные помещения, кроме Бункера. И начинались издавна установившиеся ритуалы. В детстве я каждое лето проводил две недели с отцом на Доуне. Одно из испытаний, свидетельствовавших о переходе в юношеское состояние, заключалось в том, чтобы, мобилизовав семейное безумие, прыгнуть с балкона Кьюнарда в воды залива Блу-Хилл. Это был затяжной прыжок с высоты свыше тридцати футов, дававший полную возможность измерить бесконечность пространства. Казалось, до воды никогда не добраться (а вообще-то прыжок занимал полторы секунды). Какое же, однако, было счастье снова вынырнуть, отплевываясь, на поверхность ледяной воды. Как победоносно пела в твоих жилах кровь, когда ты плыл к берегу. Мы с двоюродными братьями казались себе героями в тот памятный день, когда, сумев побороть детский страх, прыгнули в воду.

Теперь уже дети другого поколения первым делом совершают такой прыжок летом. Каким шумом наполняется дом, когда они взбегают по ступенькам, чтобы прыгнуть снова. Зимой же, хотя мы с Киттредж иногда и разводим огонь в камине Кьюнарда и работаем там в теплые дни при дневном свете, льющемся в большие окна, по большей части мы держимся комнат Старой Крепости — живем вдвоем в покое и тишине, и каждая комната полна для нас своего настроения и не похожа на другие, словно имеет свою отметину. Порой мне кажется, я знаю свои комнаты, как фермер знает свое стадо. Боюсь, лишь немногие это поймут, но могу сказать, что я разговариваю с ними и они мне отвечают. На том и порешим. Я остановился на этом лишь затем, чтобы те, кто нам поверит, не думали, будто мы с Киттредж страдали от одиночества.

Тем временем я по-прежнему находился на улице и внезапно почувствовал, что вот-вот окончательно замерзну. Жар, опалявший меня, пока я греб к берегу, фонари на Длинной дороге, засветившиеся в темноте, — все эти гревшие душу воспоминания исчезли. И я побежал. Внутреннее тепло внезапно сменилось спазмами от холода, и когда я подбежал к входной двери Крепости, руки у меня до того закоченели, что я с трудом смог вставить ключ в замок.

Войдя в дом, я позвал Киттредж, но никто не откликнулся. Я не мог поверить, что она спит в спальне, а не дожидается меня. Разочарованный, как мальчишка, которому отказали в танце, я не поднялся наверх, а пошел через холл в сени за кладовой. Там я снял с себя мокрый серый фланелевый костюм и надел старую рубашку и штаны, в которых работал в саду, — от них слегка, но явственно попахивало потом и удобрениями, смешанными с запахом, который едва ли мог быть мне приятен, но, возможно, я считал необходимым заплатить за полученное вечером наслаждение. А может быть, не хотел встречаться с Киттредж в том, что было на мне, когда я встречался с Хлоей?

Я проглотил немножко «Бушмиллз айриш», для чего мне пришлось сделать три шага из сеней в кладовку, и озноб у меня стал меньше. Я сделал еще глоток и почувствовал, что способен действовать. На память мне пришла знаменитая фраза, которую произносят легионы американцев: «Приступим — и дело с концом».

Силу, которую придало мне виски, словно разбавили водой, пока я поднимался по ступеням. Холл показался мне нескончаемым, как в детстве. Дверь в нашу спальню была закрыта. Я тихонько повернул ручку. Дверь была заперта. Гвоздь вошел в мое сердце — такое чувство испытывает обвиняемый, когда судья объявляет, что он виновен. Я принялся дергать ручку.

— Киттредж! — закричал я.

Я услышал шорох за дверью. Или, возможно, мне это показалось? В ушах у меня еще стоял рев ветра. Буря ревела и грохотала за окнами, свистела и раздирала в клочья воздух, как раздирают коршуны труп.

— Киттредж, ради всего святого! — воззвал я к ней, а перед глазами тотчас возникла неизгладимая картина: Киттредж, плавающая в розоватой от крови воде. Ванна, в которой я ее тогда обнаружил, была все та же.

Я уже готов был взломать дверь, но тут раздался ее голос. Я явственно услышал слова, произнесенные так четко, точно они исходили от рехнувшейся аккуратной пожилой дамы. Интонации были в точности как у ее матери.

— Ох, Гарри, — сказала она, — подожди минутку! Ох, дорогой мой человек, не входи! Не сейчас.

Если раньше мое тело страдало от холода, то сейчас холод проник мне в мозг. Что-то, безусловно, произошло.

— Милый, — сказала она, — я только что узнала жуткую новость. Не знаю, как тебе и сказать.

Это что — ветер? Не знаю, был ли то ветер. По воздуху словно бы пронесся плач.

— Гарри, — сказала Киттредж сквозь дверь. — Хью умер. Боюсь, его убили. Гозвик мертв.

Омега-5

Я крикнул:

— Киттредж, открой дверь!

В те редкие, но страшные ночи, когда Киттредж разговаривала с покойной матерью, она словно мурлыкала колыбельную. И сейчас у нее были такие же интонации.

В последовавшей затем тишине я попытался осознать случившееся. Проститутка мертв.

— Киттредж, умоляю. Пожалуйста, поговори со мной.

— Гарри, — голос у нее звучал, несомненно, странно, — можешь оставить меня в покое?

— В покое?

— Ненадолго.

Застигни мой стук жену в постели с любовником, она была бы в неменьшей панике.

Однако за этой дверью не было любовника. Лишь присутствовала его смерть. Я это понял сердцем. Киттредж столь же остро чувствовала смерть, как я — похотливость Хлои.

— Я не оставлю тебя в покое, — сказал я, — пока ты все мне не расскажешь. — Она не откликалась, и я повторил: — Скажи же!

— Труп Хью прибило к берегу Чесапикского залива. Его застрелили. — Она на секунду умолкла и затем продолжила: — Безопасность говорит, что это самоубийство. Так они и объявят.

— Кто тебе сообщил?

Поскольку ответа не последовало, я снова заколотил в дверь:

— Ты должна меня впустить.

— Не впущу. Сейчас — ни за что. — Она произнесла это столь решительно, что я подумал: не узнала ли она про Хлою? Но когда? Слух об этом мог до нее дойти только уже после нашего разговора по телефону.

— Я не уверен, — сказал я, — насколько безопасно каждому из нас оставаться в одиночестве.

— Достаточно безопасно. — В голосе появилась другая интонация: безграничная злость на упорство супруга.

— Киттредж, впусти меня. Впусти же.

— Впусти же. Ох, пожалуйста, — передразнила Киттредж.

Я отступил. Смерть Проститутки казалась мне чем-то еще таким далеким. Он поселился в моем сознании с шестнадцати лет. И вот он умер. Через день-другой они скажут, что это было самоубийство. Должно быть, кто-то из очень посвященных позвонил Киттредж.