При продолжении им подобного сему нравоучения прибыли мы в его обитель. Стол уже был уготован; Жирослав просил нас за него сесть; и когда несколько уже насытилися, тогда он, паки обращая ко мне речь, вещал мне следующее:

— Я обещал тебе рассказать о начале и происхождении нашего божества, зовомого чернью Золотою Бабою, по причине златого ее изваяния. Вот каковое повествование о том нам предано: первоначальное существо Эфир, совокупяся с нестройностью стихий, произвели на свет великую нашу богиню, царицу земли и матерь всех богов, а она, сочетавшись со Световидом, или солнцем, равным ей по древности божеством, породила миру Перуна, строителя громостреляний и всех воздушных явлений; потом Волоса, бога скотов, по нем Купала, бога всякородных плодов древесных и земных, и прочих богов и богинь, как-то: Ладу, Зимцерлу, Белбога, Чернобога, Нию, Пох-виста, Догоду, Услада, Кикимору и им подобных. Сын ее Перун, совокупяся с сестрою своею Ладою, богинею любви, произвел Сиву, богиню жит и растений. И сию-то любезную внучку, питательницу человеков, держит богиня наша непрестанно в своих объятиях и любит ее жарче всех своих детей и внучат; а наши праотцы, желая означить свойство и достоинства сих богинь, изобразили их златыми, украсив венцами из драгоценных камней, ибо от них проистекают нам и злато, и сребро, и вся благая сей жизни. А окружение музыкальными орудиями образа нашей матери богов уставлено в знак того, что восставшую между детьми ее распрю о державе земли она пресекла и восстановила между ними согласие правосудным оной разделом, и для того еще, что она многие из сих орудий изобрела сама и любит ими услаждаться и завсегда свои пророчества произносит во гласе трубном.

Посем Жирослав, — продолжал Остан, — рассказывал мне о многих ее чудесах и о делах ее чад, о чем, однако ж, я умалчиваю, как о таких вещах, о которых и ты, государь, я чаю, ведаешь, а приступлю теперь к повествованию других моих приключений.

Я пробыл несколько дней в священном жилище, наслаждался собеседованиями первосвященника, которому подарил я пятьдесят червонных и еще сто дал на содержание их гостиницы. Посем, совещавшися с сопутником моим, поехал я в державу полян, у коих столицею был Киев, построенный сего же имени князем. Полянами владел тогда князь Ковар; у него вознамерился я просить себе помощи противу похитителя моего престола.

Путь наш даже до сего города был благополучен; мы нашли Ковара, не доезжая до города, в бору, окружающем Киев, забавляющегося с придворными своими звероловительством. По прошению моему я был ему представлен; ласковый его прием обнадежил меня открыться ему в моей нужде. На просьбу мою отозвался он благосклонно, да и столько еще явил мне благоприятства, что просил меня жить во своем дворце во все то время, которое пробуду я в Киеве. Таковые ласки совсем поколебали мое легковерие, и я уже почитал себя сидящим на престоле моего родителя. Но увы! как мало я разумел политику властолюбивых государей, внемлющую более своим прибыткам, нежели человеколюбию!

Несколько дней старалися забавлять меня пустыми надеждами, как между тем Пересылалися с моим злодеем, коему дали знать о моем пребывании в Киеве и просили от него себе уступки некоторых городов, если не желает он зреть себя воюема в мою пользу. Похититель моего венца, желая отвратить от себя сию бурю, охотно на требование их согласился с таким, напротив, варварским условием, чтоб меня ему выдали мертва или жива. Судя по коварству Киевского князя и его вельмож, может быть, и был бы я несчастною жертвою властолюбия Презолова, ежели б некто из Коваровых бояр не продал мне сей тайны за некоторую сумму денег.

Как скоро я известился о сем проклятом ухищрении, так скоро и уехал из Киева. По совету Добрынину, слыша о добродетелях и благостыне твоего родителя, государь, — говорил древлянин Светлосану, — вознамерился я ехать в Славенск, дабы пасть к ногам великодушного Богослава для испрошения у него той милости, о коей тщетно умолял я Полянского князя. Во время сего моего путешествия занемог я сильно огневицею, чего ради и остановился в столице кривичей, где находился храм Знича, сего священного огня, подающего болящим исцеление и советы на врачевание болезней. Я послал Доб-рыню к первосвященнику сего божества, дабы он, вруча ему от меня сто златниц, попросил его принести жертву сему неугасимому пламени для испрошения от него мне врачевания. Жрец, повелев ему прийти наутрие, дал такой ответ Добрыне, который, по словам его, само божество изрекло ему нощью:

Сей глас боговещалища возвратил мне память о забвенных мною сандалиях, данных мне в наследство Славомыслом, первосвященником Чернобоговом, моим воспитателем. Я приказал Добрыне вынуть их из сумки, в которую они мною были спрятаны, и обуть меня. Как скоро он на меня их надел, так скоро и начал я чувствовать распространяющееся по всем моим жилам стремление крови, с окончанием коего жар стал во мне утухать и силы мои чувствительно стали приходить в прежнее состояние. Одним словом, чрез час сделался я так здоров, как будто не бывал никогда болен. В тогдашнем моем восхищении бросился я на землю и принес священному Зничу благодарственное моление, сопровождаемое радостными слезами. После сего пошел я в храм оного, желая принести ему великолепную жертву.

Храм его стоял на высокой горе, сооружен из дикого камня и огражден высокою и крепкою стеною наподобие замка. Стены его состояли из двух ярусов небольших покойцев; в нижних содержалися пленники и скоты, определенные на заклание в жертву сему священному огню, а в верхних жили служители храма и некоторые жрецы. По входе моем в сию ограду, слух мой поражен был стоном пленных, испрашивающих себе от богов и мимоидущих свободы от напрасной смерти. Жалость объяла мое сердце: я не мог понять причин сему зверскому обыкновению, чтоб предавать огню неповинных человеков, в жертву такому божеству, которое подает нам исцеление и печется о нашем здравии.

— О боже! — вскричал я тогда. — Конечно, не ты виною варварскому сему уставу, но жадность к корыстолюбие немилосердых твоих жрецов.

Сия мысль заглушила во мне почтение, которое было возымел я к первосвященнику сего божества. Я вознамерился с ним увидеться и употребить всю мою возможность к освобождению невольников и к уничтожению адского сего обыкновения.

Жреца сего нашел я готовящимся к приношению сей кровавой и бесчеловечной жертвы. Поблагодарив его за предстательство о мне у божества, просил я его принести от меня благодарственную жертву.

— Изрядно, — ответствовал он, — сие я охотно учиню по принесении законной жертвы.

Я его спросил о ее роде и услышал, что она-то и состоит их сих несчастных пленников, возмутивших только мои чувства.

— Честный отец! — сказал я ему. — Неужель и боги столько ж мстительны и жестокосерды, как и мы, люди? И какая причина побуждает их желать столь варварской жертвы? Нельзя статься, чтоб они услаждались человеческим мучением и кровью. И разве не о всех людях равно они пекутся и не равно их любят?

Жрец ответствовал мне весьма смутно на сии вопросы, из коих ничего другого я не понял, кроме пустых его отговорок. Я употребил все силы моего смысла, чтоб доказать ему бесчеловечие и беззаконное заблуждение сей службы. Но он противополагал мне на то, что сие заведено издревле, и что сею жертвою божество их, конечно, услаждается.

— О, люди! — возопил я тогда. — Вы и зверей в ярости и невежестве своем превосходите. Отче честный! — говорил я ему. — Будь ты первый исправителем сего варварского и адского злоупотребления: боги, конечно, не требуют от нас столь проклятой жертвы, но отвращаются и мерзятся ею!

Лютый жрец не внимал моим рассмотрениям и готовился исполнить сие варварское дело. Но я, отозвав его на сторону, обещал ему дать за всякого пленника по сту червонцев, ежели он освободит их от заклания и отпустит на волю.