— Стоп! — крикнул он громовым голосом. — В его речи тоже чувствовался чужеземный акцент. — Господа, ваш спор зашел слишком далеко! Прошу прекратить его! Успокойтесь! Господину запорожцу следует быть осмотрительным в выборе слов, не перед татарами или янычарами стоит… А вам, генерал, должно быть стыдно за то, что позволили себе арестовать одного из запорожских гонцов. А то, что он восемь или девять лёт назад был крепостным и совершил преступление, не меняет дела. Не такое сейчас время, чтобы сводить счеты!

— Генерал Гордон! — взвизгнул Трауернихт. — Не забивайт, что здесь нижний чины! Я не потерплю оскорблений! Прошу не указывает мне, как мне обращайт со свой крепостными!

— В своем имении вы свободны обращаться с ними так, как позволяет ваша совесть. Но здесь, в войске, нет крепостных. — Генерал Гордон говорил с акцентом, но довольно правильно. — Совершенную ошибку необходимо исправить, чтобы не причинить вреда обороне Чигирина.

— Генерал, ви преувеличивайт!

— Нисколько! Думаю, будет разумно заверить запорожцев в том, что с их товарищем ничего плохого не случится. Его судьбу должен решить главнокомандующий князь Ромодановский… А до того времени за его безопасность ручаюсь я! От вашего имени, генерал, я даю слово запорожцам, что вы не совершите над их товарищем насилья.

Трауернихт ничего не ответил. Молча исчез за дверью.

Генерал Гордон обратился к Звенигоре. Его маленькие пытливые глаза смотрели на казака доброжелательно, но вместе с тем и твердо. Видно было, что этот человек привык приказывать и добиваться своего.

— Мой добрый совет, молодой человек: если хотите вызволить друга, немедля мчитесь к князю или к гетману. Только они могут заставить генерала выпустить его из тюрьмы… А за султанский фирман великое спасибо от всего гарнизона Чигирина! Счастливого пути!

Звенигора молча поклонился и направился к выходу, Спыхальский и Грива поспешили за ним.

Шли быстро, возбужденные, со сжатыми кулаками. Звенигора и Грива молчали. А Спыхальский извергал проклятья и ругань. Наконец это ему надоело, и он замолчал.

Метелица еще издали заметил, что нет Романа, а его друзья чем-то взволнованы.

— Что случилось?

Арсен коротко рассказал о беде, которая стряслась с Романом. Корил себя за то, что потянул товарищей за собою. Если бы сам отнес этот фирман, все было бы хорошо. А теперь получай! Роман в темнице, и его ожидают плети, а то и виселица…

Вспыльчивый Секач выхватил из ножен саблю.

— Братья, чего же мы ждем? Нас бьют, а мы только придурковато ухмыляемся? Бежим скорее! Саблями пробьем себе дорогу и вызволим товарища! Позор нам будет на все Запорожье, когда там узнают, что мы ничего не сделали для освобождения Романа!

— Постой, постой! — охладил его пыл Метелица и наморщил лоб. — Ишь какой быстрый!.. Кроме сабли, еще и разума трошки иметь надо!.. Погляди, сколько тут вояк. Не успеем оружие вынуть, как нас скрутят в бараний рог. Чего тогда добьемся?.. Да и подумай, кого рубить будем — стрельцов да сердюков[115]. Своих людей, а не янычар… Нет, так мы не вызволим Романа. Надо придумать что-нибудь такое… — И старый казак покрутил перед носом Секача растопыренной пятерней.

— Батько правду говорит, — протяжно произнес немногословный Товкач.

— Что же тут придумаешь? — горячился Секач.

Взоры всех обратились к Звенигоре.

— Есть несколько путей, — как бы в раздумье заговорил Арсен. — Можно сейчас напасть на стражу и попытаться освободить Романа. Сначала я так и хотел сделать. Но я согласен с батькой Метелицей, что этот путь не годится. Кого-то мы убьем, кто-то из нас погибнет. А главное, неизвестно, удастся ли вызволить Романа… Есть и другой путь — законный. Просить князя Ромодановского и гетмана Самойловича. Через несколько дней мы будем у них. Одного их слова достаточно, чтобы наш товарищ снова был на воле. Есть и третья возможность…

К группке запорожцев быстро подошел незнакомый стрелец, и Звенигора замолчал. Стрельцу было лет тридцать, но небольшая темно-русая бородка и такой же темно-русый, подстриженный под скобку чуб, выбивавшийся из-под шапки, делали его старше, солиднее. Он поздоровался и обратился к Звенигоре.

— Я хочу сообщить вам кое-что о вашем друге…

— О Романе? Кто ты такой? И почему заботишься о нем?

— Не удивляйтесь, братья, — приветливо улыбнулся незнакомец. — Меня зовут Кузьма Рожков… Я сопровождал генерала Гордона и видел, как схватили вашего друга и, как оказалось, моего земляка Романа Воинова… Я, чтобы вы знали, как и он, туляк.

— Ты и раньше знал Романа?

— Нет, да разве в этом дело? Я знаю Трауернихта и слышал о нем еще дома… Настоящая собака! А узнав, что Роман пустил на его дом красного петуха, я дал себе слово сделать все, чтобы помочь земляку.

Запорожцы теснее окружили стрельца. У Арсена загорелись глаза. Неожиданный помощник был очень кстати.

— Где сейчас Роман?

— Его бросили в погреб. Вон там, в конце двора.

— И часовых поставили?

— А как же.

— Как можно его освободить?

— Этого я пока не знаю. Надо разведать, подумать…

— А тем временем немец замучает Романа!

— Не замучает. Вы слышали, что сказал мой генерал?

— Гордон?

— Да. Справедливый шотландец. И воин хороший… Он заступится за Романа.

— Гм… — Звенигора задумался. — Все дело упирается в то, что мы должны немедленно ехать дальше. Что же делать? Может, мне остаться, а вы поедете? — посмотрел он на товарищей.

— Нет-нет, ты должен ехать, Арсен! — зашумели казаки. — Ты раздобыл фирман, ты читаешь по-турецки! Да и многое рассказать сможешь… А кроме всего, попросишь воеводу за Романа. Может, прикажет выпустить.

— Если надо кому-нибудь остаться, то пусть это буду я, — сказал Грива. — Стрелец мне поможет, и мы к вашему приезду что-нибудь разузнаем.

— Что ж, это хорошо, — подтвердил Кузьма Рожков.

Согласились на этом.

Договорившись о месте следующей встречи, запорожцы попрощались с Гривой и со стрельцом, вскочили на коней и помчались к Калиновому мосту через Тясмин.

Тяжелые мысли одолели боярина Григория Григорьевича Ромодановского. Стоит ему только остаться одному в своем роскошном походном шатре, не дает ему покоя одна мысль: о сыне Андрее, который вот уже много лет мается в татарском плену. Все попытки и старания выкупить его закончились ничем. И боярин не без оснований подозревал, что в задержке его сына были заинтересованы не татары, которые были бы не прочь получить за знатного невольника большой выкуп, а турки. Вероятно, сам султан.

Обхватив голову руками, опершись локтями на небольшой походный столик, боярин в молчании сидит в сумерках. Он хочет отдохнуть, старается не думать о князе Андрее, но не в силах отогнать неотступные горькие мысли.

За пологом шатра послышался шум. Вошел начальник стражи:

— Светлейший князь, прибыл гетман Самойлович.

Ромодановский провел рукой по лицу, согнав с него застывшую печаль, расправил плечи.

— Проси!

В шатер вошел Самойлович, плотный, высокий, в богатом малиновом жупане и горностаевой шапке, украшенной красивым павлиньим пером и драгоценными камнями. Левой рукой придерживал саблю, сверкающую серебром и самоцветами.

— Поклон тебе, боярин Григорий Григорьевич! Рад видеть тебя во здравии!

— Спасибо. Милости прошу, ясновельможный гетман. Садись, будь гостем!

Гетман тяжело опустился на диван.

— Не гостить я приехал, князь… Придется снова воевать. Серко прислал гонцов. Запорожцы привезли очень важное письмо султана: турки снова идут, чтоб овладеть Чигирином!..

— Мы это предвидели.

— А теперь знаем достоверно. Князь Голицын настаивал, чтобы мы двинули войско под Киев. Он полагал, что именно туда на этот раз направят турки свой главный удар…

— Но мы, пан Иван, оказались дальновиднее.