— Цезарь, — заметила мисс Пейтон, — подай джентльмену что-нибудь подкрепляющее: после такой поездки он в этом, наверное, нуждается.

— Я черпаю силы не из земных источников, — проговорил священнослужитель глухим, замогильным голосом. — Сегодня я уже трижды служил моему господу и не ослабел; однако будет благоразумнее поддержать эту бренную плоть, ибо сказано: “Трудящийся достоин награды за труды свои”.

И, раскрыв громадную пасть, он влил в нее изрядную толику поданного ему коньяку и проглотил его с такой же легкостью, с какой простой смертный обычно склоняется к греху.

— Я опасаюсь, сэр, что усталость помешает вам выполнить обязанности, которые, по доброте сердечной, вы взяли на себя.

— О женщина! — с силой воскликнул пришелец. — Кто может сказать, что я когда-либо уклонялся от выполнения долга? Но “не судите, да не судимы будете”, и не воображайте, будто смертный может познать промысел божий.

— Что вы! — кротко возразила мисс Пейтон, которую немного коробили его речи. — Я никогда не сужу ни поступков, ни намерений моих ближних, а тем более предначертаний всевышнего.

— Это похвально, женщина, весьма похвально! — крикнул священник, вскинув голову с высокомерным презрением. — Смирение приличествует твоему полу и положению, иначе твоя слабость приведет тебя к грехопадению, и тогда “бездна разверзнется перед тобой”.

Мисс Пейтон, пораженная странным поведением этого пастыря, но привыкшая говорить почтительно обо всем, что касается религии, хотя порой было бы лучше промолчать, ответила:

— Есть высшая сила, которая всегда готова помочь нам в добрых делах, если мы призываем ее с верой и смирением.

Священник угрюмо взглянул на нее и, состроив постную мину, продолжал таким же неприятным тоном:

— Не всякий, кто взывает к милосердию, будет услышан. Пути господни неисповедимы, и на земле “много званых, но мало избранных”. Легче говорить о смирении, нежели смириться душой. Хватит ли у тебя смирения, о жалкий червь, чтобы отречься от себя и тем прославить господа? А если нет, то убирайся прочь, как мытарь и фарисей!

Такой жестокий фанатизм был необычен в Америке, и мисс Пейтон начала опасаться, не поврежден ли у посетителя рассудок, однако, вспомнив, что его послал очень известный и почитаемый священнослужитель, она отогнала это подозрение и сказала сдержанно;

— Быть может, я ошибаюсь, считая, что бог милосерд ко всем, но это утешительная вера, и я не хотела бы ее утратить.

— Милосердие даруется только избранным! — воскликнул ее собеседник с необыкновенной горячностью. — Вы же находитесь в “долине греха, осененной смертью”. Разве вы не поклонница суетных церемоний, введенных тщеславной церковью, которую хотят утвердить здесь наши тираны, вместе с законами о гербовом сборе и пошлиной на чай? 50 Отвечай мне, о женщина, и помни, что небо слышит твои слова, — разве ты не принадлежишь к этим идолопоклонникам?

— Я поклоняюсь богу моих предков, — ответила мисс Пейтон, делая Генри знак, чтобы он молчал, — и не создаю себе иных богов, несмотря на мое невежество.

— Да, да, я знаю вас, все вы люди самодовольные, преданные папе, любители церемоний и обрядов и почитатели книжных проповедей. Неужели ты думаешь, женщина, что святой Павел читал по написанному, когда обращался с проповедью к верующим?

— Боюсь, что я мешаю вам, — сказала мисс Пейтон, вставая с места. — Лучше я оставлю вас наедине с моим племянником и пойду помолюсь одна, хотя мне и хотелось присоединиться к его молитвам.

С этими словами она вышла из комнаты вместе с фермершей, которая была немало удивлена и огорошена неумеренным пылом своего нового знакомого; и, хотя добрая женщина думала, что мисс Пейтон и все ее единоверцы стоят на прямом пути к гибели, она все же не привыкла слушать такие резкие и оскорбительные предсказания об ожидающей их участи.

Генри с трудом подавлял в себе возмущение этим ничем не вызванным нападением на его кроткую и безобидную тетушку; однако, как только дверь захлопнулась за ней, он дал волю своим чувствам.

— Должен сознаться, сэр, — горячо воскликнул он, — что, принимая служителя божия, я надеялся увидеть христианина, человека, сознающего свои слабости и потому снисходительного к слабостям других. Вы ранили кроткое сердце добрейшей женщины, и, по правде сказать, мне совсем не хочется, чтобы к моим молитвам присоединился такой беспощадный заступник.

Священник стоял, с достоинством выпрямив свою тощую фигуру, и проводил выходящих женщин взглядом, полным презрительной жалости. Он выслушал запальчивое замечание капитана совершенно равнодушно, не обратив на него никакого внимания. Вдруг в комнате раздался какой-то новый голос:

— Такие разоблачения довели бы многих женщин до обморока; впрочем, мои слова и так оказали нужное действие.

— Кто здесь? — вскрикнул Генри, с удивлением озираясь вокруг и отыскивая того, кто это сказал.

— Это я, капитан Уортон, — сказал Гарви Бёрч и, сняв зеленые очки, открыл свои проницательные глаза, блестевшие из-под наклеенных бровей.

— Боже милостивый — Гарви!

— Молчите, — серьезно ответил разносчик. — Это имя не следует произносить, и, уж во всяком случае, не здесь, в сердце американской армии.

С минуту Бёрч молчал, оглядываясь вокруг с волнением, лишенным низкого чувства страха, и продолжал мрачно:

— Одно это имя привлечет тысячу палачей, и, если меня снова схватят, у меня останется очень мало надежды на спасение. Я затеял сейчас весьма опасное дело, но я не могу спать спокойно, зная, что невинному человеку грозит собачья смерть, тогда как я мог бы его спасти.

— Нет, — возразил Генри, и лицо его вспыхнуло от благодарности. — Если вам угрожает такая ужасная опасность, уходите так же, как вы сюда пришли, и предоставьте меня моей участи. Данвуди сейчас принимает решительные меры, чтобы спасти меня, и, если ему удастся в течение этой ночи встретить мистера Харпера, то я, наверное, буду на свободе.

— Харпера! — повторил разносчик, так и застыв с поднятыми руками, ибо собирался вновь надеть зеленые очки. — Что вы знаете о Харпере? И почему вы думаете, что он вам поможет?

— Он сам обещал мне. Разве вы забыли недавнюю встречу с ним в доме моего отца? Тогда он обещал мне свою помощь.

— Помню. Но разве вы знаете, кто он… то есть, почему вы думаете, что он в силах вам помочь? И почему вы уверены, что он помнит данное вам слово?

— Если есть на свете человек, чье лицо — воплощенное благородство, доброта и честность, то это Харпер, — ответил Генри. — К тому же у Данвуди есть могущественные друзья в мятежной армии, и мне лучше дождаться решения моей судьбы, сидя на месте, чем обрекать вас на верную смерть, если вы будете обнаружены.

— Капитан Уортон, — сказал Бёрч серьезно и настойчиво, с опаской озираясь вокруг, — если я не спасу вас, никто вас не спасет. Ни Харпер, ни Данвуди не сохранят вам жизнь. Если вы не уйдете отсюда со мной в течение часа, завтра утром вы умрете на виселице, как убийца. Да, таковы у нас законы: тому, кто сражается, убивает и грабит, оказывают всякие почести, а тому, кто Служит своей родине как шпион, будь он самый верный, самый бескорыстный человек, достается всеобщее презрение, и его казнят, как самого подлого преступника.

— Вы забываете, мистер Бёрч, — с возмущением возразил молодой человек, — что я не подлый тайный шпион, который обманывает и предает! Ведь я не совершил преступления, в котором меня обвиняют.

Бледное, худое лицо разносчика вспыхнуло огнем, но кровь тут же отхлынула от его щек, и он спокойно ответил:

— Я сказал вам правду. Сегодня поутру я встретил Цезаря, ехавшего по вашему поручению, и мы составили вместе с ним план побега, который спасет вас, если нам удастся его выполнить, иначе вы погибли. И я повторяю еще раз: кроме меня, никакая сила в мире, даже сам Вашингтон, не в состоянии вас спасти.