— Пожалуйста. — Я пододвинула ему стул. Он сел и стал рассматривать книги.

Он с интересом просмотрел все, помог уложить их на полки, даже перетаскал то, что еще лежало в сундуке.

Помню, обрадовался, когда увидел Кнута Гамсуна. Взял себе почитать его «Мистерии».

— А в Незаметном хорошая библиотека? — спросила я.

— Представьте себе, довольно-таки хорошая, почему-то лучше, чем в некоторых областных центрах. В книжном магазине иногда бывает неплохой улов. Хотите посмотреть?

Мы зашли к нему. У него было довольно много книг. Вдруг я увидела «Бедную мисс Финч» Коллинза, издание еще конца прошлого века, и, схватив ее, прижала к груди.

Сергей Неклонский рассмеялся:

— Не собираюсь отнимать, читайте сколько захотите.

— Можно и маме дать потом прочесть?

— Мария Кирилловна тоже любит читать?

— Очень.

— Она гимназию кончала?

— Все так думают, а она ведь из деревни. Всего два класса. Правда, с двенадцати лет в городе и очень много читает, всю жизнь.

— Это вы в нее.

— Папа тоже любит читать…

Так мы с ним познакомились.

Да, я полюбила его как-то сразу, но безнадежно. Он был слишком хорош для меня. Боже, до чего же он был хорош собою. Нет, это не была красота Рудольфа Валентино или Мозжухина. Это была красота духовная, мужественная.

Первое, что я увидела в его комнате, это акварельный портрет очень некрасивой молодой женщины с умным одухотворенным лицом. Мимо такой не пройдешь не оглянувшись. И все же она была очень некрасива: слишком глубоко посаженные серые глаза под низким лбом, густые сдвинутые брови, густые темные волосы, свернутые на затылке в узел, как бы оттягивающий голову назад, крупный подбородок, нижняя челюсть чуть выдвинута вперед. Плечи и грудь были окутаны газовым шарфом, что несколько смягчало твердость очертаний.

— Кто эта женщина? — спросила я тихо.

— Моя бывшая жена, портрет я делал с фотографии.

— Это вы сами писали портрет жены? — спросила я.

— Бывшей жены. Мы развелись. Я отвез ее и дочку в Иркутск. Они там хорошо устроены у знакомой староверки. Срисовал с фотографии, вот с этой…

Он достал из ящика письменного стола фотографию. Жена его там была изображена с трехлетней дочкой Олечкой.

По стенам висели другие картины, и акварель и масло — северные пейзажи, полные скрытого поэтического очарования.

— Это эскизы, этюды, — пояснил Сергей Николаевич, — это моя радость!

— Вы художник?

— Я уже сказал: клерк. Художник-самоучка, пожалуй. Вам это понравилось?

— Произвело очень сильное впечатление, — я резко отвернулась и стала рассматривать его книги, а Сергей Николаевич впервые стал рассматривать меня.

— Сколько вам лет? — поинтересовался он.

— На днях исполнится двадцать один год. А вам?

— Мне уже двадцать девять, жизнь протекает бесславно. Обстоятельства загнали меня на север, что будет дальше — не знаю. Будущее в тумане… Что будет — то будет.

У него книги были разные научные. По биологии, химии, физике.

Я нашла там Гегеля, Маркса и Ленина. И много книг по теории живописи — все-таки он занимался ею серьезно.

Мама постучала к нам.

— Валя, иди пить чай… Сергей Николаевич, пошли пить чай. Пирожков я напекла с мясом. Жду вас.

Мы вместе пошли на кухню и с аппетитом поели пирожков.

К чаю Сергей Николаевич привес коробку шоколадных конфет.

— Почему младшая дочка — Лия? — спросил он у мамы, помешивая ложечкой чай. — Это красивое имя, но оно же еврейское, а, вы русские.

— А ее звать Поплия. Только ей не нравится ее имя, и она сама просила называть ее Лия. И мы называем — какая разница.

— Вы ходите на лыжах? — спросил он у меня.

— Нет, а что?!

— На севере надо ходить на лыжах; кстати, в магазин привезли лыжи. Пошли завтра купим, а то разберут.

Мы договорились, что он пойдет завтра после работы со мной в магазин.

Но когда мы на другой день к вечеру вышли из дома, он не то шутя, не то серьезно сказал:

— Но должен вас предупредить, что появление со мной вместе, да еще поход за дружеской покупкой, может полностью испортить вашу репутацию.

Я немного удивилась:

— Что, у вас репутация Дон-Жуана?

— Вряд ли они слышали о Дон-Жуане. Просто установилось обо мне такое общественное мнение.

— Пошли выбирать лыжи. Общественное мнение мне всегда было как-то безразлично. Почему — не знаю, право.

Сергей Николаевич выбрал мне пару отличных лыж и всё, что надо для ухода за лыжами, и мы отправились домой. Нас разглядывали с большим любопытством, похоже, Неклонский был прав.

Меня разбирал смех.

Дома мы разговаривали до полпервого и решили завтра вечером сделать первую вылазку на лыжах. До какой-то высокой сопки. Река Алдан от Незаметного была за семьдесят километров.

Высокая сопка оказалась действительно высокой — выше всех таежных деревьев и других сопок. Мы стояли на краю обрыва почти в небе — небо было вокруг исчерна-синее, звездное, огромное, высокое. А Млечный Путь вел куда-то в иной мир, захватывающий, странный. Мне стало как-то боязно, и я невольно придвинулась к Сергею.

— Не бойся, Валя, — произнес он, — мы, слава богу, не умерли, мы живы, и жить нам еще долго, долго. Как будем жить — это другой вопрос… А в общем, пошли домой.

Настроение его вдруг испортилось. Обратную дорогу он был молчалив. Подходя к дому, он сказал (я расценила это как грубость):

— Почему, когда я прилаживал лыжи к вашим ногам — вы же еще не умеете с ними обращаться, — вы так отчаянно смутились?

— Сергей Николаевич, у вас испортилось настроение. Вам было просто скучно со мной?

— Простите. У меня последний год большей частью плохое настроение. Нехорошо срывать его на вас. Простите.

— Нет ли более короткой дороги домой?

— Есть. Надо выйти на шоссе. Ладно, пошли. Но там, наверное, ведут этих несчастных.

— Раскулаченных?

— Русских крестьян, — поправил он меня сердито. Мы вышли на шоссе и тотчас пришлось сойти с дороги, пропуская обоз с измученными, уставшими крестьянами, они едва шли.

— Далеко, родимые, до Незаметного? — спросил старик в драном полушубке.

— Скоро будет, вот за этой сопкой.

Они брели долго, а мы дошли до ближайшей тропки и свернули в обход.

— Коллективизация, — насмешливо сказал Сергей, — сердце кровью обливается, когда их видишь. Кому и для чего это нужно?

Дома я прошла к себе, думая, что он в таком настроении пожелает остаться один, но Сережа позвал меня к себе пить чай.

Договорились пойти в воскресенье на целый день за пятнадцать километров. У какого-то ручья, не помню название, там была охотничья избушка для тех, кто, возвращаясь с охоты, не дотянул до Незаметного, падая от усталости.

Утром мама напекла нам с собой пирожков с мясо, с картошкой и пончиков с вареньем. Все это я аккуратно уложила в пакетики и в сумочку.

Отец купил мне меховые унты, и я в этот день обновила их.

— А кто живет в этой избушке? — поинтересовалась у меня мама, наливая в термос кофе.

— Китаец по имени Ван-Хай-Лин, — мгновенно придумала я.

Проходивший по коридору Сергей на миг даже приостановился, но сейчас же прошел к себе.

Дорогой он спросил, откуда я взяла про Ван-Хай-Лина?

— Знаете, такое совпадение, я пишу рассказ… Там зимовье в тайге и китаец Ван-Хай-Лин… вот я и успокоила маму.

— А-а. Вы пишете рассказы?

— Да. Я еще не писатель. Я не тороплюсь, жду, когда буду писать лучше, но я непременно буду писателем.

— Нравится мне это «непременно», — пробормотал Сергей Николаевич. — Герой вашего рассказа китаец?

— Нет. Главный персонаж — простая женщина из староверской семьи Елизавета, необразованная, кончила всего семь классов, рано осиротела, мыкалась по свету — ни профессии, ни защиты, много ее обижали. А когда, обессиленная, измученная, добралась она до этого зимовья, Ван-Хай-Лин приютил ее, дал защиту, предложил работу в его зимовье, а потом и женился на ней. Елизавета от рождения романтик, но даже слова этого не знает и только видит странные, яркие фантастические сны, где она летает, а вокруг прекрасные крылатые существа, а на небе вечером выходит две луны. Все ее считают малость тронутой, и она совсем одна. Как бы одна в пространстве.