— Картошка уже варится? Хорошо, поужинаем с тобой, и ты будешь мне рассказывать.

— Как Шехерезада? — усмехнулась я.

Швили выложил на стол колбасу, сыр, консервы — крабы, кетовую икру в баночке, конфеты и белый хлеб. Картошка сварилась. Швили кивнул на шкаф:

— Там тарелки и чашки, здесь есть еще заварка, — и он вытащил из своей сумки индийский чай.

Я расставила посуду, но стала есть лишь картофель. Швили усмехнулся.

— Не дури, ешь все подряд, что должно произойти, все равно произойдет.

— Это верно, а что не должно произойти — не произойдет. — И я с большим аппетитом принялась есть с белым хлебом кетовую икру. Швили с удовольствием наблюдал, как я ем.

— Вот молодец, это по-нашему.

Когда мы поужинали, он попросил меня сесть поудобнее на топчан и рассказывать: надо было платить за еду.

— Минутку… Все-таки убери чашки в шкаф, — сказал он.

Я встала, но не успела и подойти к столу, как Швили поднял меня на руки.

— Помогите! — заорала я изо всей мочи. Я всегда была горластая. — Помогите! Помогите!

Я боялась, что он зажмет мне рот, но Швили, повалив меня на топчан, сказал:

— Можешь орать сколько влезет, никто не осмелится мне помешать.

Он переоценил себя. Осмелились. В дверь забарабанили изо всех сил, и, обычно безответный, начальник яростно кричал:

— Швили, немедленно отопри, или я отправлю тебя завтра на штрафную!

Швили с перекошенным от злобы лицом выругался, но вынужден был открыть дверь. Вошел начальник.

Я стала его благодарить.

— Ладно, — сказал он, — думаю, с него хватит тех, кто не противится. А вы запритесь и никого не пускайте до утра, пока не придет заведующая складом. — И пошутил: — Даже меня… Идем, Швили.

Они ушли. В десять часов вечера у нас была поверка, которая длилась минут двадцать-тридцать. На ней обычно читали все постановления, приказы, запомнилось: зека-зека такого-то за сожительство с зека-зека такой-то трое суток карцера, соответственно ему и ей.

У Швили не хватило терпения прийти попозже. Он пришел, наверно, около десяти. Когда я кричала, люди как раз расходились с поверки.

— А Мухина уже орет, — меланхолично заметил один зека.

— Зовет же на помощь! — воскликнул другой. Они бросились за начальником, но тот и сам уже услышал и бежал к овощехранилищу.

На следующий день после обеда ко мне опять подошел швилевский придурок и сказал, что вечером я могу себе отдыхать, а завтра утром должна идти работать на лесоповал.

— Дуреха! — добавил он. — Узнаешь там, почем стоит фунт лиха.

Утром, поднявшись в четыре часа сорок пять минут и наскоро позавтракав, я получила дневную порцию хлеба (пайку) и направилась с бригадой лесорубов на лесоповал.

Путь шел по замерзшей реке, не помню ее названия, может, это была именно река Дукча? В своих будущих романах я ее потом называла Ыйдыга…

До моей работы было километров девять. Тайга…

Великаны деревья. Тогда не было автоматической пилы. Пилили обыкновенной пилой. К полудню у меня онемели руки и плечи, нестерпимо ломило поясницу. В двенадцать часов сделали перерыв, можно было отдохнуть у костра и поесть хлеба. Обед туда не привозили. Съедали его вечером вместе с ужином.

Я ела ржаной хлеб, когда ко мне подошел один из рабочих, лет тридцати, сероглазый, седой, гладко выбритый.

— Зачем же один хлеб? А вы с ягодой.

Что он, шутит? Он не шутил. Сделал два шага в сторону, разгреб чистый снег, под ним — красная ягода. Уже забыла, какая ягода, но она была такой сладкой, такой вкусной. Мужчину звали Вячеслав Иванович. Он тоже был новым человеком на лесоповале, всего вторую неделю. По профессии агроном и жил до сих пор вне зоны. Но прогневал чем-то начальство и загремел на лесоповал.

Но он не унывал.

— Без меня не обойдутся. Специалисты-то им нужны, а я Тимирязевскую кончил.

Действительно, на третий день он не вышел.

Уставала я страшно, как и все конечно. К шести часам вечера была, что называется, чуть жива.

Бригада собиралась домой в лагерь, и тут, к моему отчаянию, бригадир командовал:

— Всем строиться, а вот Иванова, Петрова, Сидорова, Мухинова остаются работать, пока не выполнят нормы.

Бригада уходила, а мы четверо, или шестеро, или больше с одним конвойным оставались. Он позевывал у костра, мы работали при свете прожекторов.

Первая, как правило, бросала я.

— Больше не могу, не в силах!

— Иди к костру, идите все к костру, — звал нас обычно конвойный, и мы усаживались возле огня, на валежник. Грудь и лицо пригревало, а спина замерзала.

— Валя, отдохнешь немножечко, расскажешь, а? Что-нибудь недлинное, а то завтра меня сюда не назначат, наверное, — просил конвойный.

Если у меня находились силы, я рассказывала какую-нибудь интересную новеллу.

В одиннадцать часов конвойный поднимался:

— Хватит, пошли на отдых…

А идти было еще почти десять километров по замерзшей реке, а мы, кроме черного хлеба с морошкой, ничего за весь день не ели.

Всем хотелось скорее добраться до столовой, до барака и лечь спать… Подъем-то в четыре часа сорок пять минут.

Они все торопились, а мои ноги не шли.

Бригада уходила вперед все дальше, дальше, пока не скрывалась в туманной ночной мгле. А я брела одна все медленнее и медленнее.

Луна. Или только звезды… Созвездия сдвинуты, Полярная звезда яркая, как месяц… Снег, лед. Серебристая тайга, подступающая вплотную к реке. И я одна… Одна в зыбком нереальном пространстве, как будто я умерла и вот где-то в ином загробном мире, где уже нет ни родных, ни друзей, человечества, уже нет настоящей моей работы… Все странно, так странно…

Как ни медленно я шла, все же приходила в конце концов в лагерь. Запасная повариха совала мне простывший обед и ужин. Поев, карабкалась к нашей палатке на склоне горы и ложилась спать. Засыпала сразу, но… через два часа подъем.

Скоро ощущение какой-то нереальности, как будто я была во сне, стало ощущаться и днем. Будто я не наяву, а в мучительном сне пилила эти толстые, твердые, не поддающиеся пиле лиственницы, кедры… Берез и лип в тайге не было. Перепиленное дерево медленно падало на меня… Уголовница, с которой я работала на пару, с визгом отскакивала, а мне было как-то все равно… Бригадир, дико матерясь, мчался ко мне и оттаскивал в последнюю минуту.

— Ты что, умереть, что ли, хочешь? — орал он на меня.

— А разве я еще не умерла? — пожимала я плечами. Бригадир на каждой разнарядке обращался к начальнику с просьбой убрать меня с лесоповала. Но тот, вздохнув, отсылал его к Швили:

— Говори с ним.

Швили злорадствовал:

— Ничего, ей это полезно, а вообще, пусть сама меня попросит.

— Ты попроси у Швили, он тебя переведет на более легкую работу.

— Я буду внимательна, не волнуйтесь так за меня, — обещала я. Но опять глубоко задумывалась и все забывала.

И все-таки самое огромное, прекрасное чудо судьба подарила мне в эти тяжелые дни на лесоповале. Почти все его проспали.

Как всегда, мы возвращались поздно, как всегда, я отстала — осталась одна в пространстве.

Я шла по замерзшей реке и думала о том, есть ли еще где обитаемые миры, и если там живут разумные существа, то как они устроили свою разумную жизнь? Неужели так же нелепо, как человечество?

Вот мы — единственная страна, которая получила возможность построения социализма. И что они сделали с этой возможностью? Страшно. Почему зло так легко берет верх над добром? Почему темное, страшное так умело топчет прекрасное, красоту? И возможно ли существование планеты, где прекрасное доступно каждому, кто преклоняется перед ним?

Я все глубже погружалась в свои мысли… Еще я думала, есть ли Бог? Хорошо, если б он был, но только если он всемогущий, всеблагий, как он может допустить существование зла, боли, страдания?.. Прав был Иван Карамазов, не прощая Богу слезинки затравленного псами ребенка… Но совесть… как объяснить, что людей мучает совесть? Почему даже плохого человека в глубине души терзают муки совести?