Через день являюсь на место службы. Начальник отдела гвардии полковник Крейтон разбивает собравшихся человек 60 офицеров на четыре подотдела. Я попадаю во 2-й, начальником которого – гвардии полковник Сперанский.

Но пока что весь отдел, вместе, несет службу в доме Вагнера… Дом-особняк реквизирован для военных целей. Раньше здесь помещалось какое-то ученое общество, но теперь ему отвели одну маленькую комнату, а в остальных расположилась «охрана города». Настелили соломы, принесли винтовки, патроны, пулеметы, защелкали затворами, затопали сапогами… Напрасно член ученого общества, глубоко штатский человек с длинными волосами, просит «хоть еще одну комнату, нам это совершенно необходимо», – уверяет он полковника. «В Совдепии вы бы так не разговаривали», – зарычал полковник, и глубоко штатский человек скрылся за скрипнувшей дверью…

Собравшимся офицерам дел нет. Помощник начальника отдела полковник Кондра читает лекцию, как офицеры должны вести себя, как серьезен момент и что очень скоро придут союзники. А с их приходом положение окончательно укрепится. Нам же надо пока что поддержать порядок «до их прихода»…

В городе также кутит, пьянствует веселящаяся толпа. Также мелькают немецкие мундиры. Но с каждым днем тревога среди обывателей увеличивается. В рабочих кварталах все чаще собираются на улицах темные кучки, толпясь, наклоняясь близко лицами, о чем-то говорят и, завидя взвод офицеров, расходятся, оглядываясь злобными, двусмысленными улыбками…

Нам приказано каждую ночь быть в отделе, в полной боевой готовности. Всю ночь мы несем службу. По улицам ходят дозоры. В саду, за особняком и у ворот стоят часовые.

Стоя на часах, прислушиваешься, как то там, то сям в городе трещат выстрелы.

Людей в отделе мало – человек 60, и, несмотря на приказы о дальнейшей мобилизации, – число не увеличивается. Бессонная служба – почти без смены – утомительна. Весь день сидят, дремлют офицеры – на соломе в особняке. В один из таких дней приехал генерал Кирпичев с каким-то штатским господином. Всех подняли, выстроили, и генерал обратился с речью:

«Господа, теперь мы вошли в состав армии генерала Деникина. Нам предстоит важная задача: поддержать порядок до прихода союзников, которые уже близко… За нашего вождя, генерала Деникина, ура!.. Организатору и инициатору офицерских дружин Игорю Александровичу Кистяковскому ура!..» Кричат «ура», и штатский господин приветливо снимает шляпу. Это министр Кистяковский.

«Вхождение» в состав армии генерала Деникина многих удивило, но никто не мог подумать, что генерал Кирпичев и Кистяковский заведомо лгали.

Дни идут в бессменном несении караулов. Настроение становится нервное, тревожное. В одну из ночей дозоры принесли сорванное с дома воззвание Винниченки и Петлюры с призывом к восстанию. А на следующий день стало известно, что дружина Святополка-Мирского куда-то выступила.

Наш 2-й подотдел перевели на Львовскую улицу в приют «Ясли». Здесь такой же беспорядок и сумятица. Опять приказано быть все время в здании и в полной готовности. Но это уже становится трудным, так как штабы дружин, отделов, подотделов переполнены, а строевых офицеров – горсть. Ежедневно приходят сведения о готовящемся восстании в городе. Нас рассылают по улицам. Тревога заметно усиливается…

* * *

Поздним вечером 19 ноября в приют «Ясли» приехал начальник 2-го отдела полковник Крейтон. «Господа, вы должны выступить на вокзал… Там положение ненадежное. Надо разоружить какую-то дружину…» Полковник Крейтон что-то путает, но сознание дисциплины не позволяет сомневаться. Надо выступать. Собираемся. Подотдел должен был бы идти вместе со своим начальником, но полковника Сперанского – нет. Его не было ни сегодня, ни вчера, ни позавчера. Его мы почти не видим. Выступаем без него. За старшего – капитан… Темная ночь. Колонной по отделениям, четко отбивая шаг, идем городом… Пришли на вокзал. Здесь еще какие-то части… Волнение, сумятица… Больше всех бегает, кричит полный генерал… Это – Канцырев. [104]

Но вместо разоружения «какой-то дружины» генерал объявляет нам приказ: мы должны ехать на пост Волынский и поступить там в распоряжение начальника участка. Мы удивлены. Нам объясняют задачу: с Белой Церкви наступают банды Петлюры; дружина Святополка-Мирского уже имела с ними бой, но неудачный; мы должны идти ей на помощь.

Среди офицеров волнение, недовольство… Стало быть, полковник Крейтон лгал о разоружении «какой-то дружины»! Вместо «разоружения» нас, городскую охрану, вывозят за город!.. Но рассуждать поздно. Уже поданы вагоны. Кто-то подходит, рассказывает, что дружину Святополка-Мирского разбили вдребезги, раненых не успели подобрать, петлюровцы идут «тучами». Рассказ еще больше понижает настроение. Все чувствуют обман, но та же самая «дисциплинированность» заставляет молчать… Садимся в темные вагоны, звенят штыки сцепившихся винтовок… Поезд едет к посту Волынскому. Остановились… Кто-то пошел на станцию доложить о прибытии. В вагонах меж офицерами снова поднимается волнение… «Зачем?! Куда нас вывезли! С нами нет ни одного начальника, все остались в Киеве…» В полутемных вагонах шум, крепкая ругань… Но достаточно одного, сдержанного замечания: «Что вы, господа, солдаты, что ли, митинговать вздумали» – и крики затихают.

Уже ползет в окна серый рассвет. В нетопленых вагонах холодно. Большинство задремало, склонясь на винтовки… Рассвело. Вышли на пути. Узнали, что мы стоим в резерве и командует нами генерал Канцырев.

День проходит в разговорах. Большинство офицеров примирилось с положением и успокоилось. Но некоторые бесследно скрылись.

Пришел поезд с офицерами дружины Святополка-Мирского. Они только что из боя под Мотовиловкой. Возмущенно рассказывают: «Пошли мы без разведки, нам говорили, что петлюровцев тут очень немного, банды какие-то… А мы налетели на их главные силы, на сечевиков… Почти в кольцо попали… Потери понесли страшные, раненых побросали… Сердюки с нами были – разбежались…»

Бой под Мотовиловкой обсуждается и комментируется под крепкую ругань начальства. Снова подымается возмущение, но та же дисциплинированность заставляет замолкать.

Вечер. Темно. Мы получили приказ выступать. Из темных вагонов выпрыгивают люди. Выстроились. Пошли по талому снегу, путаясь в рядах.

«Куда мы идем?» – спрашивают по рядам. «Черт их знает, – говорят, – на окраину Жулян, что ли…»

Вошли в село. В маленьких оконцах кое-где мелькают желтые огоньки. Белые хатки уснули под соломенными снежными крышами… Хлюпает под ногами дорога, звякают штыки… Отряд растянулся по темной улице… Село кончилось. Остановились.

«Ну, куда же?» – спрашивают по рядам. Впереди полковник. Его окружили. «Господин полковник, куда же мы идем? Где у нас противник?» – недовольно спрашивают. «А черт его знает, я сам не знаю – не то там, не то там», – раздраженно отвечает полковник, показывая в противоположные стороны. «Вот что, господа, часть в 10 человек пойдет с пулеметчиками в Красный Трактир, вы поведете, полковник Крамарев, [105] а вы расположитесь здесь; наутро увидим, в чем дело», – приказывает полковник.

Красный Трактир.

Я иду, в числе 10 человек, в Красный Трактир. Старшим у нас – молодой, энергичный полковник с Георгиевским крестом – Крамарев. Он идет и без умолку разговаривает, критикуя штабы. «Черт знает – у нас везде так. В штабах сидят олимпийцы какие-то. Тыкнут пальцем – вот участок, вот направление, найдете то-то и то-то. А тут ни частей наших нет, ни связи никакой! Черт знает!» – «А что мы будем, господин полковник, в этом Красном Трактире делать?» – «Там наш полк стоит конный – Лубенский. Он охраняется разъездами на 8 верст вперед. А мы в селе с пулеметами станем».

Впереди неуверенно вздрогнул огонек. Это Красный Трактир. Дошли. Идем улицей. От большой хаты отделилась фигура часового.

«Кто идет?» – «Свои». Пропуска часовой не спрашивает. «Здесь штаб Лубенского полка?» – «Здесь». Вошли в комнату. Тяжелый воздух. Пол устлан людьми. «Где командир полка?» – спрашивает Крамарев, расталкивая уснувшего телефониста. «Там, напротив, в хате», – бормочет спросонья, не вставая, телефонист.