В политических, военных и монархических кругах и кружках Киева нарождение союза «Наша Родина» произвело переполох. Личность Акацатова подверглась нападкам; всевозможные друзья и недруги старались меня с ним поссорить, сделать его в моих глазах подозрительным. В правых политических организациях – в большинстве своем крайне правых – он считался слишком левым, и наша «конституционная платформа» не внушала им доверия; завидно им было также, вероятно, и то, что мы так быстро заручились помощью немцев и что вербовка у нас пошла успешно и скоро дала результаты. Среди них были и антантофилы, и германофилы, хорошие мои знакомые, политические деятели разных окрасок и характеров. Они все не прочь были заручиться помощью немцев, но не умели, по-видимому, обставить это надлежащим образом. Для меня разгадка была проста: из разговоров с немцами, которые я вел долгое время единолично – только уже много позже иногда при этом присутствовал Акацатов или Шильдбах по своим специальностям, – мне было ясно, что наши монархисты, с одной стороны, торговались с немцами о политических платформах и обязательствах в будущем, а с другой стороны, уверяли их в том, что за ними стоят «массы русского народа, сильнейшие народные организации» и т. п. Немцы, конечно имевшие своих агентов везде, не без основания относились к таким заверениям скептически, не доверяли им и тянули.

Я, не будучи вовсе политиком, не говорил немцам, что за союзом «Наша Родина» стоят «широкие массы населения», не скрывал, что наш союз немногочислен пока, но говорил, что у Акацатова действительно есть много связей в разных слоях народа и общества и что мы убеждены, что монархическое движение под открытым лозунгом борьбы с большевиками найдет отклик везде, что офицерский и солдатский состав найдутся. Я предлагал им попробовать и убедиться на деле, правы мы или ошибаемся. Словом, я предлагал им не слова, платформы и программы, а дело. И они на это пошли.

Те же слова и ту же глухую, а подчас и открытую оппозицию я встретил и в среде «Общества взаимопомощи офицеров» в Киеве, в котором главный контингент составляли генералы. Они были «обижены», что мы не обратились к ним за указаниями, советами и рекомендациями личного состава. С нашей же стороны это объяснялось тем, что мы прекрасно знали состав этого общества, знали, что могущие пригодиться для нашей армии лица были определенно союзнической ориентации, а что остальные были более пригодны для зарабатывания денег устройством в собрании Общества азартных игр (чем общество и жило), чем для боевых действий, знали, наконец, что председатель, генерал Веселовский, весьма неопределенных политических убеждений и склоняется к «демократии». Однажды мне, однако, все-таки пришлось пойти туда вследствие открытых нападок со стороны общества на Акацатова и выдержать там двухчасовой «допрос» и «баню». Обвинения против Акацатова были, по существу, вздорные и диктовались незнакомством предъявлявших их с ним и неправильным о нем представлением; они были вполне бездоказательны. Многое мне удалось просто опровергнуть, в другом отношении я не мог отрицать некоторых несимпатичных черт его характера и обращения, но объяснял, что эти его мелкие недостатки всецело окупаются его честностью и, главное, тем, что он не только разговаривает, но и работает не покладая рук. Взбешенный генерал Веселовский позволил себе тут несколько весьма резких выпадов против меня, на которые получил отпор со стороны нескольких гвардейских генералов, знавших меня с молодых чинов и заступившихся за меня. Кончилось это заседание – первое и последнее для меня в этом обществе – тем, что я прямо просил генерала Веселовского, если он сочувствует нашему делу и желает нам помочь, указать мне тут же, из среды членов общества, командующего армией и его начальника штаба, раз они находят генерала Шильдбаха неподходящим (кстати сказать, в данном случае они были правы, но я этого тогда еще не мог выяснить). Но на этот вопрос я ответа не получил и получить не мог, потому что в Киеве тогда действительно подходящего для этой должности лица не было; это заседание, несмотря на его для меня крайнюю тягостность, имело, однако, ту пользу, что открытое изложение наших целей и намерений в среде этого общества рассеяло в глазах честных людей, которых в среде общества было все-таки немало, многие подозрения, недомолвки и неясности, порождаемые в их мнении завистниками и недоброжелателями разных родов и окрасок. Политическая же окраска самого генерала Веселовского мне остается неясной и по сегодняшний день.

Несмотря на эти недочеты и трения, дело вербовки Южной армии продолжалось и развивалось; организовывались вербовочные бюро в других городах, и в конце августа атаман Краснов уже мог смотреть на станции Чертково эскадрон кавалерийского полка, а в городе Богучаре батальон пехоты в 600 человек – первые части, сформированные нами. В штаб армии начали поступать предложения от целых офицерских составов кавалерийских и пехотных полков поступить в ряды Южной армии со своими знаменами и штандартами, спасенными ими в дни революции, и даже с частью старослуживых нижних чинов, при условии сохранения старых наименований их полков. На это мы, понятно, охотно согласились, это нас ободряло и радовало, показывая нам, что мы идем по верному пути, отвечающему желаниям лучшей части нашего офицерства.

Вскоре, таким образом, выяснилось, что у нас будет полный офицерскими кадр не для одной только, а для двух дивизий, которые и были намечены к сформированию. Лично я был против этого, считая, что сперва надо набрать солдатский состав и организовать на деле одну полную дивизию и затем только уже приниматься за другую, но мои сотрудники так настаивали, так были окрылены надеждами и были так уверены, что люди будут, что их можно будет получить по мобилизации в Воронежской губернии, что у меня не хватило духу противиться и я согласился. На практике я оказался прав: нам не удалось набрать состава нижних чинов даже на полный комплект одной дивизии боевого состава. По существу же были правы, я думаю, они, и, не уйди немцы с Украины так скоро, как это случилось в действительности, Южная армия развернулась бы фактически в 2 дивизии и представила бы грозную силу.

Но на деле случилось иное. Центральные государства были разбиты, и в начале ноября произошла германская революция. Понятно, что с установлением в Германии республики субсидии русской монархической армии, даже секретного военного фонда Германии должны были прекратиться. Но затруднения в этом отношении стали ощущаться уже задолго до революции. Ассигнованные нам незначительные суммы приходили к концу. Когда я приходил к немцам просить дальнейших ассигнований, то они мне очень любезно отвечали, что наличных средств у них в Киеве больше нет, что они просят таковых у военного министерства в Берлине, и просят настойчиво, но что там все больше и больше сказывается влияние социалистических партий и что поэтому военное министерство вынуждено обращаться с тайными финансами очень осторожно и т. д. и т. д. Как показало ближайшее затем время, причины эти были основательны; отчасти, впрочем, их не удовлетворяли организаторские способности деятелей Южной армии. Какой из этих двух мотивов преобладал – судить не берусь; вероятно, играли роль оба. Но факт был тот, что впереди средств у нас в виду не было и надо было изыскивать другой способ спасти те русские силы, которые уже были организованы, и продолжать уже начатое дело дальше.

При таком положении дел исход был только один: передать всю Южную армию в ведение и на содержание атамана Краснова, которому она была пока подчинена лишь в военном, строевом отношении. Приходилось отказываться от автономии, и это было многим моим сотрудникам очень неприятно. М.Е. Акацатов, в частности, очень горевал, что ему так и не придется вводить в Воронежскую губернию «свою администрацию» и способы управления. Я же лично считал, что так для пользы дела будет лучше: для успеха нужно было иметь под ногами основательную базу в лице уже организованного района или, еще лучше, государственного образования. В данном случае такими могли быть Украина, или Дон, или, еще лучше, оба вместе.