Задачу доставить первый вагон снарядов взял на себя мичман X. (впоследствии партизан в составе корпуса генерала Шкуро). Как оказалось впоследствии — погрузку снарядов он начал беспрепятственно, но не успел выполнить своей задачи вследствие занятия города Гатчины большевиками и ареста его Лужским советом.

30 октября, придя с полетов около 10 с половиною часов утра в собрание школы, я узнал от взволнованных офицеров, что через 2 — 3 часа в Гатчино войдут большевики. Я поспешил во дворец, где увидел, что наш штаб уже скрылся, тщательно уничтожив на дверях все надписи с указанием должностных лиц и отделений штаба.

Встретивший меня прапорщик Д. сообщил, что он видел, как из ворот дворца выехал автомобиль «рено» начальника гарнизона, на котором в качестве пассажира сидел какой‑то странный субъект в пальто, подобном тому, какое носят мастеровые, в матросской фуражке и автомобильных очках; когда автомобиль проезжал вблизи него, ему показалось, что черты лица оригинально одетого господина очень похожи на Керенского.

Говорят, что Керенский, узнав о требовании большевиков выдать его, зашел к генералу Краснову и, после краткого разговора, спросил — что ему следует делать?

«Застрелиться», — якобы последовал краткий, но выразительный ответ со стороны генерала Краснова. «Хорошо, я подумаю», — ответил Керенский и ушел к себе в комнату; оттуда через смежную комнату, отделенную портьерой, он спустился в нижний этаж и, не проходя по коридору 3–го этажа, где его могли легко узнать и арестовать даже не большевики (об аресте Керенского поговаривали и казаки, и солдаты, и офицеры авиационной школы — вот почему солдатский караул был заменен юнкерским), вышел во двор, где его ждал заранее приготовленный автомобиль начальника гарнизона.

В 12 часов дня я переехал на квартиру в город к одному из своих друзей, чтобы избежать первого рокового момента встречи с большевиками.

К полудню в городе появились отдельные группы матросов, не принадлежавших к боевому отряду, наступавшему со стороны Петрограда.

Многие офицеры старались уйти хотя бы на несколько верст от города, некоторые укрылись в близлежащих лесах, некоторые ушли пешком по полотну железной дороги на одну–две станции от Гатчино…

Но много офицеров школы остались и в городе, ибо солдаты школы вообще и комитеты и Гатчинский совет в частности состояли из интеллигентных и благоразумно настроенных людей, и хотя, конечно, все были уверены, что их при новых выборах в большевистские комитеты забаллотируют, но пока это произойдет — пройдет и первый острый момент.

И действительно, 3 октября, в 6 часов утра, когда я пришел на аэродром под предлогом утренней тренировки и обошел все специальные команды школы — все еще было в порядке и все были на местах, — но когда я через час зашел в строевую роту, единственную некультурную и наполовину большевистски настроенную часть, то увидел довольно неприятную для себя картину: рядом с дневальным сидел и пил чай… ужасного вида гельсингфорский матрос — весь растерзанный, немытый, с огромной копной рыжих вьющихся волос, на которых небрежно была надета грязная матросская фуражка, — отступления не было.

— Садитесь, товарищ, — обратился ко мне дневальный, — чаю хотите? — И не получив ответа, налил мне кружку чаю (я был в кожаной куртке, для полетов, без погон). — Ну так как же, товарищ? — обратился он к матросу, очевидно продолжая прерванный моим приходом разговор.

— Да ничего, но если среди ваших офицеров есть с–чь, которая идет открыто против нас, так мы их быстро почистим — правильно, товарищ?

— Правильно, гы–гы–гы. — Дневальный глупо и бессмысленно засмеялся.

Делать мне здесь больше было нечего, и, воспользовавшись удобным моментом, я незаметно ушел из строевой и опасной для меня роты.

Зайдя в школу, я хотел переговорить по телефону с комендантским управлением и узнать о событиях дня. Неожиданно мне повезло: на мой вызов станция мне не ответила, линия оказалось уединенной, и я услышал разговор нового коменданта — гвардии поручика К. с Гатчинским совдепом.

Из подслушанного мною разговора я узнал, что дворец занят гельсингфорскими матросами во главе с комиссаром Дыбенко.

Итак, на севере борьба окончилась…

Раздел 2 ОКТЯБРЬСКИЕ СОБЫТИЯ В МОСКВЕ

П. Соколов

ПОСЛЕДНИЕ ЗАЩИТНИКИ (Александровские юнкера в Москве 1917 года)[51]

Конец октября страшного для России семнадцатого года. Предпарламент в Петрограде, потоки рвачей, конвульсии Временного правительства, в последний свой час так и не определившего, чего оно, наконец, хочет.

Ленин захватил власть.

В Москве беспокойство… Сведения из Петрограда смутны и отрывочны Междугородный телефон бездействует.

В городской думе заседание демократических избранников города. Падение Временного правительства подтверждается. Большая часть министров арестована, остальные неизвестно где. Дума ведет долгие дебаты по вопросу о конструкции власти и, наконец, признает единственной законной властью в городе себя. Избирается Комитет общественной безопасности [52] с эсером В. В. Рудневым, [53] городским головою, во главе.

Что же, однако, делает высшая военная власть в столице? Командующий Московского военного округа Генерального штаба полковник Рябцев. [54] Что он предпринял в этот ответственный час? Он — демократ и поступает «демократически»: он становится членом этого комитета и тем самым подчиняет комитету вверенные ему войска, войска девяти губерний округа, которых немало и среди которых надежных частей достаточно.

В этот же день приступают к организации и большевистские элементы. Организуется Военно–революционный комитет. Во главе его становятся Смидович, по профессии врач, и Ногин, бывший чиновник, [55] ярый большевик.

Они опираются на группы распропагандированных рабочих, на многочисленную лузгающую семечки убежавшую с фронта солдатню, на всякий сброд, нежелающий идти на фронт, ненавидящий дисциплину, «офицерей и юнкерей».

Понятно, никакой силы пока в их распоряжении нет, но они знают, чего хотят.

Утром 26–го уже москвичи видят, что у городской думы стоят юнкерские караулы, с ночи вызванные командующим войсками не для чего иного, как для охраны демократических избранников.

Охранить же безопасность столицы, а с нею, может быть, и судьбу России, Генерального штаба полковнику Рябцеву в голову не приходит. Он равнодушно созерцает из окон Малого Кремлевского Дворца, где находится его квартира, как на грузовиках, отправленных с заводов и фабрик, развозятся сложенные в Кремле на площади перед Арсеналом штабеля винтовок и ручных гранат, как разбирают оружие шляющаяся солдатня и рабочие.

У Троицких ворот в Кремле — юнкерский караул. Юнкера негодуют на расхищение оружия, на подготовку вооруженного восстания. Запрашивается командующий войсками. Но он занят важными переговорами с Ногиным, с ним на автомобиле он проезжает мимо изумленных юнкеров: неудобно, нетактично в такие острые моменты резкими действиями раздражать рабочий класс… По просьбе того же Ногина караул по приказанию командующего выводится из Кремля и становится не с внутренней, а с внешней стороны ворот.

Целый день, таким образом, идет вооружение солдат, примыкающих к восстанию, и рабочих. Они образуют отряды Красной гвардии, и отряды эти проходят по Тверской. Военно–революционный штаб основался на Тверской в доме генерал–губернатора.

В думе ораторы Комитета безопасности ломают словесные копья с делегатами Военно–революционного комитета. Длятся бесконечные словопрения на тему об организации власти на «паритетных» началах. Ногин, Смидович приезжают и уезжают из думы. Их продолжают видеть вместе с Рябцевым. Командующий никак не может решиться, на какую же сторону ему стать? Лозунг дня в думе: избежать кровопролития во что бы то ни стало.