— Что вы думаете, господа, о министре, который, злоупотребляя своим положением, без ведома своего государя вступает в дипломатические переговоры с иностранными державами на основе им самим установленных условий и компрометирует политику своей страны? Какому наказанию по закону он подлежит?

Все молчали, сокрушенно покачивая головами.

Талейран, расплывшийся в широчайшей улыбке, сказал тихо, но так, чтобы все расслышали:

— Несомненно, Фуше очень виноват, и его следует заменить на посту министра. — Затем, чуть помолчав, добавил: — Однако для замены Фуше я не вижу никого, кроме герцога Отрантского…

Шутка Талейрана не вызвала смеха.

Император даже не взглянул в его сторону.

Для него вопрос был решен еще до того, как он созвал это совещание.

Министром полиции стал начальник жандармов Савари, он же герцог Ровиго, «цепной пес императора», как величали его за глаза.

19

Когда Савари явился в канцелярию министерства полиции, чтобы принять дела, он был приятно удивлен.

По правде говоря, он всячески оттягивал этот визит. Он ожидал встретить весьма холодный прием, чтобы не сказать больше. Да и как могло быть иначе, если приходилось иметь дело с человеком, десять лет находившимся у кормила правления и вдруг попавшим в опалу?

Однако все обернулось иначе.

Герцог Отрантский принял его с исключительной любезностью. Он жаловался, что страшно устал, клялся, что только и мечтает о долгожданном отдыхе, и бурно восхищался тем, что наследником его станет такой замечательный человек, как герцог Ровиго.

Савари чувствовал себя польщенным.

На любезность он старался ответить любезностью, и когда Фуше попросил, чтобы новый министр дал ему несколько дней для приведения всех дел в образцовый порядок, он с радостью согласился.

Между тем эти несколько дней нужны были Фуше вовсе не для наведения порядка. Экс-министр, отвергнутый Наполеоном — отвергнутый во второй раз и, по-видимому, окончательно, — хотел показать императору, чего он, Фуше, стоит, и доказать, что без него правительство не справится с внутренними трудностями.

Четверо суток подряд в особняке министерства полиции дымил камин. Четверо суток, не разгибая спины, бывший министр корпел над бумагами министерства. Но он отнюдь не приводил их в порядок. Напротив, он тщательно создавал величайший беспорядок, какой только можно себе представить. Он отбирал наиболее важные документы и отправлял их в камин или в свой личный тайник, остальное же смешивал и перепутывал самым хитроумным образом. Он уничтожил досье своих доверенных агентов, чтобы полностью лишить недооценившее его правительство наиболее важных каналов сыска. Среди прочих бумаг в камин полетели и документы о филадельфах, и объемистое дело о заговоре Мале.

Окончив свой тяжкий труд, Фуше задумался.

Правильно ли он поступил? На ту ли лошадь сделал ставку? Собственно, он еще не сделал ставку. Не сделал окончательно. Своим хитрым умом он понимал, что возвращение к «старому порядку» ничего приятного ему не сулит. Ведь он не то, что этот так называемый «князь Беневентский» — тот белая кость, ему и при Бурбонах будет неплохо. А он, Фуше, разночинец, «из грязи в князи» и, что самое важное, «цареубийца» — когда-то он голосовал в Конвенте за казнь Людовика XVI, а этого наследники «убиенного» короля ему никогда не простят…

И все же иначе поступить он не мог. Простой инстинкт самосохранения говорил, что царствование корсиканца окончится скоро, очень скоро. И если он, Фуше, умело приложит руку к ускорению этого конца, он, быть может, кое-что и выгадает. Кто знает, не придут ли к власти эти оглашенные, якобинцы и террористы, соратники Бабефа и Буонарроти, его бывшие союзники и друзья? Во всяком случае, наибольшие шансы выжить будешь иметь тогда, когда сумеешь угодить и тем и другим, а там, в последний момент, все определится само собой…

Фуше помешал пепел в камине. И вдруг расхохотался.

Он представил себе, что испытает этот болван Савари, когда станет вникать в сданные ему дела. Это действительно было очень смешно!..

20

Сегодня ложа «Искренних друзей» собралась в полном составе.

В главном зале пять рядов скамей были заняты братьями, находившимися в приподнятом настроении.

Отмечался праздник «Равенства», установленный когда-то в период якобинской республики.

Словно вдруг ожила атмосфера девяносто третьего года.

И Буонарроти, проходя по залу и слушая хорошо знакомые лозунги, выкрикиваемые оратором, радовался, что именно ему, «человеку Робеспьера», удалось собрать и сплотить всех этих простых людей, французов, итальянцев и швейцарцев, ремесленников и рабочих, бывших солдат и конторских служащих, объединить вокруг великих идей свободы, равенства, братства, ныне официально отринутых, третируемых, тщательно вытравляемых полицией, цензурой, всей системой учреждений и самим укладом жизни наполеоновской Франции.

Но этот всплеск радостного возбуждения был кратким. Совсем иные мысли поглощали Филиппа Буонарроти в эти дни. И, даже не остановившись, он быстро прошел через зал в боковую комнату, где обычно собирались филадельфы.

Они уже ожидали его.

Он сделал традиционный приветственный жест и занял свое место за большим столом.

— Братья, — сказал он, — сегодня мы собрались впервые после горестной вести о трагической гибели нашего старшего брата, руководителя и друга бесстрашного Фелипомена. Предлагаю почтить его память.

Все встали и молча склонили головы.

— Смерть Фелипомена, злодейски убитого узурпатором, — продолжал Буонарроти, — главная из наших недавних потерь. Но, к сожалению, не единственная. Ее догоняют и другие тяжелые известия. В столице наше общество полностью разгромлено, его руководители арестованы и высланы, все попытки освободить брата Леонида окончились безрезультатно. Тиран поспешил убрать благоволившего к нам в последнее время министра полиции и заменил его таким же беспощадным злодеем, как и он сам. В целом приходится констатировать, что никогда еще от начала нашей деятельности мы не попадали в условия более тяжелые, чем сейчас.

Буонарроти помолчал, ожидая знаков согласия или возражений.

Ни того, ни другого не последовало, и он продолжал.

— Но было бы неправильно ограничиваться подобной констатацией. Я вижу, по крайней мере, два ряда фактов, которые не позволяют нам впасть в состояние безнадежности. Первое, что бросается в глаза: нам трудно, но ухудшается и положение тирана. Именно поэтому он все более усиливает давление на тайные общества, пытаясь их разгромить и уничтожить. Но я уже говорил вам неоднократно и сейчас повторю: время работает против тирана. Тиран идет по порочному лабиринту, из которого нет выхода. Войны засасывают его все глубже, они несут с собой постоянно возрастающие внешние и внутренние трудности, и на каждом новом повороте статус его становится все более шатким — от него отворачиваются даже те, кто породил его и некогда был ему надежной опорой. Он обескровил народ, но теперь он посягает и на привилегии собственников, на их богатства, на их исключительное положение. Ему больше не верят — обещания прочного мира уже не обманут никого. Между тем все отчетливее вырисовывается убийственная для него внешнеполитическая ситуация. Судите сами: Англия осталась непобежденной, в Испании он увяз, Россия уходит из-под его диктата. Не исключено, что с отчаяния он может резко повернуть с запада на восток и неожиданно броситься в новую авантюру…

— Ты думаешь, он вступит в войну с Россией? — спросил Террей.

— Это более чем вероятно. Россия — его соперник, а для него соперник и враг — одно и то же. Соперников у тирана быть не может: он признает только подчиненных; и поскольку Россия подчиняться ему не желает, он попытается принудить ее, принудить же можно лишь силой, иначе говоря, войной.

— Но он может разбить Россию!

— Сомневаюсь в этом. Он не смог покорить маленькую Испанию, он с превеликим трудом справился с Австрией. Россия — страна иного масштаба. В России, даже в самом лучшем для него случае, он прочно застрянет. И это должно будет стать сигналом для нашего заключительного удара. Сейчас же — ради будущего — главное — выжить, устоять, не растратить попусту сил, не растерять людей. И тут перехожу ко второму ряду фактов, обнадеживающих нас.