— Да здравствует маршал! Да здравствует герцог Рагузский!

Затем он двинулся в район Манта, где Мармон предписал ему разбить лагерь.

6 апреля рано утром полномочные представители вернулись из Парижа в Фонтенбло. Они доложили Наполеону о том, что союзники в конечном итоге отказались от признания прав династии Бонапартов на престол. Выслушав их рассказ, Наполеон подошел к столу и подписал акт отречения.

На этот раз Наполеон написал следующее:

Так как союзные державы провозгласили, что император Наполеон есть единственное препятствие к восстановлению мира в Европе, то император Наполеон, верный своей присяге, объявляет, что он отказывается за себя и своих наследников от трона Франции и трона Италии, потому что нет такой личной жертвы, даже жертвы жизнью, которую он не был бы готов принести в интересах Франции[423].

При этом всю вину за подобный исход Наполеон возложил на маршала Мармона (кто-то же должен был в очередной раз быть виноватым в его поражении). В отчаянии Наполеон кричал:

— Несчастный не знает, что его ждет! Его имя опозорено! Поверьте мне, я не думаю о себе, мое поприще кончено или близко к концу… Я думаю о Франции! Ах, если бы эти дураки не предали меня, ведь я в четыре часа восстановил бы ее величие, потому что, поверьте мне, союзники, сохраняя свое нынешнее положение, имея Париж в тылу и меня перед собой, погибли бы! Если бы они вышли из Парижа, чтобы избежать этой опасности, они бы уже туда не вернулись. Этот несчастный Мармон сделал невозможной эту прекрасную развязку…

Как видим, «козлом отпущения» и главным виновником наполеоновской катастрофы 1814 года стал ни в чем не повинный маршал Мармон. При этом, как отмечает историк Луи Бастид, «Мармон не предал. Он возражал против смены флага, так как хорошо понимал, что армия с трудом сможет отказаться от тех национальных цветов, с которыми она так часто ходила навстречу победе»[424].

Тем временем, находясь в Фонтенбло, Наполеон предпринял попытку самоубийства. Это случилось именно в то время, когда младший брат Людовика XVI граф д’Артуа совершил свой въезд в Париж — 12 апреля 1814 года.

Будущему королю Франции Карлу X (на трон он взойдет через десять лет) в это время было 56 лет. Принц Шарль Филипп де Бурбон, получивший при рождении титул графа д’Артуа, был человеком не слишком усердным в науках, легкомысленным и упрямым. В этом отношении он оказался полной противоположностью своему более благоразумному и основательному старшему брату — графу Прованскому, вошедшему в историю под именем короля Людовика XVIII. С другой стороны, по свидетельствам современников, граф д’Артуа, в отличие от вечно страдающего от каких-то недугов Людовика XVIII, всегда был полон энергии, обладал изящными манерами и считался воплощением придворной элегантности. Короче говоря, граф д’Артуа слыл личностью яркой и противоречивой: он отличался рыцарским благородством и сердечной добротой, но при этом был связан множеством аристократических предрассудков и отличался ультрароялистскими взглядами.

Первые десятилетия своей жизни граф д’Артуа провел в роскоши и бесконечных любовных приключениях. С началом революции он в спорах со своим братом королем Людовиком XVI настаивал на самых решительных мерах против «смутьянов и бунтовщиков». Этим он так сильно скомпрометировал себя, что сразу после падения Бастилии был вынужден бежать за границу. Здесь его двор быстро превратился в настоящий центр контрреволюционной эмиграции. Граф д’Артуа стал организатором и участником всех основных военных акций против революционной Франции: кампании 1792 года, высадки роялистского десанта на полуострове Киберон и экспедиции в Вандею в 1795 году. После череды чувствительных поражений он поселился в Англии, где и жил до 1814 года.

12 апреля 1814 года граф д’Артуа въехал в Париж «в сопровождении многочисленной национальной гвардии и в ее мундире»[425].

При этом он сказал:

— Во Франции ничего не переменилось, только стало одним французом больше.

Это был один из «экспромтов, на досуге придуманных Талейраном и Бёньо и подсказанных ими принцу»[426].

Потом в течение нескольких дней — до прибытия Людовика XVIII — он управлял Францией в качестве генерал-лейтенанта королевства.

Талейран во главе временного правительства встретил графа д’Артуа. Об этой встрече он написал в своих «Мемуарах» следующее: «Я нашел его так же благожелательно расположенным ко мне, как ночью 17 июля 1789 года, когда мы разлучились и он отправился в эмиграцию, а я бросился в тот водоворот, который привел меня к руководству временным правительством. Странные судьбы!»[427]

23 апреля 1814 года Талейран стал одним из тех, кто подписал Парижское соглашение между союзными державами и наместником короля Франции, каковым выступил граф д’Артуа.

Строго говоря, положение Талейрана в эти дни было не из простых. Конечно же за его мартовско-апрельские «заслуги» он мог надеяться на благодарность только со стороны Бурбонов. За то короткое время, что он был главой временного правительства, он успел выискать в архивах и уничтожить компрометировавшие его документы о казни герцога Энгиенского, а также целый ряд других не очень хорошо характеризовавших его бумаг.

Враг Талейрана Поль Баррас позднее привел цифру взяток и хищений Талейрана, совершенных им в 1814 году в связи с реставрацией Бурбонов. По его информации, речь могла идти о 28 миллионах франков. Правда это или нет, сказать трудно, ведь Баррас, как мы помним, после 18 брюмера ненавидел Талейрана, но бесспорным является одно: Талейран был сказочно богат и не хотел с этим богатством, каким бы способом оно ни было добыто, расставаться. Кроме того, он не прочь был сохранить свое княжество Беневентское в Италии, пожалованное ему Наполеоном, а также все знаки отличия, полученные им в годы Империи.

Неприятно было лишь то, что семейство Бурбонов и не думало скрывать признаки своего более, нежели отрицательного отношения к моральным качествам Талейрана. Оно, казалось, совсем не желало признавать его главным автором реставрации своей королевской династии, не говоря уж о том, чтобы считать его своим благодетелем. Герцог и герцогиня Ангулемские, то есть племянник и племянница Людовика XVIII, в общении с ним обнаруживали даже нечто очень похожее на брезгливость. Сам Людовик XVIII тоже умел говорить неприятности. Довольно резок временами бывал и граф д’Артуа.

Наконец, среди придворной аристократии ставки Талейрана тоже котировались не очень высоко. Эта аристократия состояла из старой эмигрантской части дворянства, из так называемых «бывших», вернувшихся вместе с Бурбонами, а также из новой — наполеоновской, за которой остались все ее титулы, данные императором. И те и другие, кто тайно, а кто и открыто, ненавидели и презирали Талейрана.

Старые аристократы не хотели простить ему его религиозного и политического отступничества в начале революции, конфискации церковного имущества и всего его поведения в 1789–1792 годах. Кроме того, они были возмущены и его ролью в похищении и казни герцога Энгиенского. С другой стороны, наполеоновские герцоги, графы и маршалы гордились тем, что они, за немногими исключениями, присягнули Бурбонам лишь после отречения императора и по прямому разрешению низложенного Наполеона. На Талейрана же и ему подобных они смотрели как на презренных изменников, продавших Наполеона и вонзивших кинжал ему в спину, как раз в тот момент, когда он из последних сил боролся против всей Европы, отстаивая целость французской территории.

Все колкости, шедшие от этих людей, и неприятности, связанные с ними, Талейран мог до поры до времени игнорировать. Он был нужен, он был незаменим, и Бурбоны не могли не использовать его.