При этом Талейран не сомневался, что во главе того, «чего желает Франция и чего должна желать Европа», должен стоять именно он. Пусть временно, но именно на то время, когда будет решаться судьба Франции, потому что только так он сможет гарантировать соблюдение ее и своих собственных интересов.

Относительно наследников освобождавшегося престола Талейран сразу же сделал ставку на Бурбонов. Ну конечно же Бурбоны! Только Бурбоны могли бы быстро удалить иностранные войска, оккупировавшие Францию, только Бурбоны могли бы возвратить Франции ее положение и выгодные для нее границы, только Бурбоны могли бы отвратить от Франции всю ту жажду отмщения, что накопилась в ходе двадцати лет наполеоновского надругательства над Европой.

По сути же, слово «Франция» можно было легко заменить на слово «Талейран», и это означало еще одну причину принятого Талейраном решения. Только Бурбоны могли вернуть ему то высокое положение, которое он был предназначен занимать в социальной системе, они одни могли отвратить от него жажду отмщения и т. д.

Но одного желания Талейрана для реставрации во Франции власти Бурбонов было явно недостаточно. В необходимости именно этого еще нужно было убедить союзников. Но как это сделать?

Русский император Александр не был особым приверженцем такого поворота событий. Еще в 1807 году он назвал Людовика XVIII «самым посредственным и незначительным во всей Европе». Он больше склонялся к кандидатурам бывшего наполеоновского маршала Бернадотга, усыновленного королем Швеции и ставшего наследником шведского престола, и Эжена де Богарне, а также к идее Регентского совета с особыми правами малолетнего сына[405] Наполеона. Австрийцы тоже были за Регентский совет, но, естественно, больше поддерживали дочь своего императора Марию Луизу. За Бурбонов, в частности за Людовика XVIII, реально была одна лишь Англия, которая ни о каких родственниках Наполеона и слышать не хотела.

Какой бы сложной ни казалась задача, решение было найдено, как всегда, моментально. Талейран вызвал к себе своего близкого человека Эммериха фон Дальберга, а тот привел с собой своего агента Эжена д’Арно, барона де Витролля.

Барон Эжен Франсуа Огюст де Витролль был ярым роялистом. После революции он эмигрировал и служил в армии принца Конде. Вернувшись в 1799 году во Францию, он поступил на службу к Наполеону и через десять лет дослужился до должности инспектора императорских овчарен. Богатое событиями роялистское прошлое де Витролля не ускользнуло от внимания Дальберга, и сейчас он счел, что момент выведения на сцену нового игрока наступил.

После короткого совещания и получения подробных инструкций 6 марта 1814 года барон де Витролль покинул Париж, а 10-го уже был в расположении армии союзников в Труа. Там он постарался живописно изобразить нетерпение, с которым ожидала прихода освободителей французская столица. Более того, он представил все дело так, будто анти-наполеоновское временное правительство уже создано и его нужно лишь признать и поддержать.

Это был явный блеф, но это был еще и прямой удар в спину Наполеона. Устами де Витролля Талейран фактически призывал союзников быстрее идти на Париж и давал им знать, что никаких войск, способных оборонять столицу, нет. Риск подобного демарша был велик: если бы, не дай бог, победил Наполеон, за подобные контакты с врагами он мог бы просто-напросто велеть расстрелять их зачинщиков. Но Талейран умел точно взвешивать все «за» и «против».

Следует сказать, что в вопросе о необходимости быстрого вступления в Париж среди союзников не было единого мнения. Австрийцы и англичане предпочитали не торопиться с этим, опасаясь возрастания политического веса России, войска которой сыграли бы решающую роль в окончательной победе над Наполеоном, а ведь именно так всеми трактовался бы захват французской столицы. Министр иностранных дел Австрии князь Клеменс фон Меттерних даже писал фельдмаршалу Шварценбергу, командовавшему австрийскими войсками, чтобы тот продвигался к Парижу «умно, что означает — медленно»[406].

Талейран предусмотрел и это. По его совету барон де Витролль направился прямо к русскому дипломату графу Карлу Васильевичу Нессельроде и вручил ему секретную записку, написанную специальными симпатическими чернилами. В этой записке говорилось о том, что предъявитель ее заслуживает полного доверия и что его необходимо выслушать. Записка была написана рукой фон Дальберга, но граф Нессельроде моментально понял, кто является ее настоящим автором. Он тут же организовал барону де Витроллю встречу с императором Александром, слово которого, несомненно, было решающим в стане союзников. Таким образом, записка Талейрана решила вопрос о движении союзных войск на Париж.

После визита в лагерь союзников де Витролль отправился в лагерь Бурбонов — к графу д’Артуа, младшему брату Людовика XVI. В это время сам Талейран играл в Париже в вист, развлекая императрицу Марию Луизу рассказами о последних сражениях и о готовности французов до последней капли крови защищать своего любимого императора и членов его семьи.

Рональд Делдерфилд в своей книге «Закат Империи», изданной в Англии в 1968 году, пишет: «Историки уже полтора века спорят о мотивах поведения Талейрана весной 1814 года. Рассчитывал ли он получить оправдание за свое прошлое перед угрозой неизбежной победы европейских монархов, или он действовал, будучи искренне убежденным в том, что сдача Парижа врагу — единственное, что может спасти Францию? Мы не можем ответить на этот вопрос, то есть убедительно подтвердить первое или второе. Талейран был Талейраном, так же как и Меттерних был Меттернихом. Оба политика были до крайности изощрены в искусстве интриги, и им не был свойствен бескорыстный идеализм, который, впрочем, существует в каждом человеке, явно или тайно, в той или иной мере. Но у подобных дипломатов и политических игроков своя мера, свои коды, свои правила, их путь похож на путь брезгливых котов, крадущихся среди мусорных куч. Они любили интригу ради интриги, но это еще не означает, что их интересы были всегда низкими. Они действовали сообразно обстоятельствам так же, как ученые действуют согласно научным формулам и законам природы, математики — согласно математическим уравнениям, а поэты — подчиняясь законам языка. Проблемы, которые стояли перед ними в этот конкретный момент, настолько поглощали все их существо, что они не могли думать о людях, о народе, и их мало интересовало то, что множество людей меньшего политического масштаба были озабочены теми же проблемами, что и они»[407].

А в Париж тогда поступали противоречивые сообщения о том, что происходило на полях сражений между Марной и Сеной, и Талейран, как и многие другие, «тщательно перебирал возможные варианты своих действий»[408].

Для большинства, способного анализировать эти сообщения, было ясно, что судьба Империи уже практически предрешена. Военная кампания 1814 года вступила в свою завершающую стадию. После неудачного сражения при Ля-Ротьере, где французы потеряли около шести тысяч человек и 50 орудий, Наполеон отступил к Труа. Затем, правда, последовало несколько побед, в том числе при Монтрё, но силы императора уже были на исходе. Об этом периоде барон де Марбо так написал в «Мемуарах»:

«Количество вражеских войск достигало 500–600 тысяч человек. Франция была измучена 25-летней войной. Свыше половины французских солдат находились в плену, многие французские провинции готовы были отделиться при первом же удобном случае»[409].

7 марта французы были биты союзниками при Краоне, а затем, еще более жестоко, и при Лаоне. Положение становилось просто критическим. Ко всему прочему, на юго-западе Франции британские войска герцога Веллингтона после победы при Ортезе теснили маршала Сульта к Тулузе, Эжен де Богарне еле-еле удерживал свои позиции в Италии, а маршал Даву был окружен и заблокирован в Гамбурге. Но больше всего Наполеона разочаровал герой сражения при Кастельоне, командующий Ронской армией маршал Ожеро, который сдал союзникам Лион.