Короче, впал наш Емелюшка в самую натуральную депрессию.

Угрожающее иноземное слово «депрессия!» гуляло по всему царству государству. Как бацилла, гриппа какая. От дома к дому, от улицы к улице, от избы к избе. Народ в массе своей сочувственно вздыхал и покачивал головами.

День лежит Емеля на печке. Другой лежит. В абсолютной недвижимости. Только изредка шишку на голове потирает. И тяжко вздыхает. В его-то годы!?

Мамаша переживает. А соседки масла в огонь подливают. При каждой встрече доброжелательно интересуются:

— Твой-то Емеля, все лежит?

— Депрессия у него.

— Эта депрессия всем известна. В царском дворце она проживает.

И начали в два голоса в оба уха мамаше информацию сливать. Что неудивительно. Царство государство небольшое, переплюнуть можно. А сороки с длинными хвостами так везде и порхают. Вести разносят. Стало быть, все про всех все знают.

Само собой мамаша сильно озаботилась этим обстоятельством. Как водится, начала подъезжать к сыну с различными расспросами.

— Емелюшка! Тут соседки такую глупость сказали. Будто, ты с царской дочкой познакомился. Правда или врут?

— Было дело, — тяжело вздохнул Емеля.

И перевернулся на другой бок. Спиной к родной матери. Неуважительно, но что поделаешь. Молодежь нынче совершенно не та пошла. Вот раньше было.… А-а, ладно!

— А еще говорят, — не отставала мамаша, — будто она в тебя влюбилась! Вот бы, хорошо нам на ней жениться. Жили бы, горя не знали. На всем готовом.

— Мечтать не вредно! — неопределенно буркнул Емеля.

— Она хоть ничего из себя? Красивая или как?

— Или что! — раздраженно ответил Емеля.

Он опять резко перевернулся на прежний бок. Смотрел теперь на свою родную мать раздраженно, снисходительно. И даже где-то высокомерно.

— Какая она? — не унималась мать.

Емеля так глубоко вздохнул, даже занавески на окнах колыхнулись.

— Не знаю, поймешь ли… — почему-то с тоской в голосе, ответил он. И опять шишку на голове потрогал.

— Где уж мне, темной, необразованной.

— Глаза ее, конечно, на звезды не похожи.… И уста, тоже.… Уж никак нельзя кораллами назвать…

— А тело? — не выдержала мамаша, — Видная из себя, дородная?

— Что тело? — грустно сказал Емеля, — «Тело пахнет так, как пахнет тело». — Помолчал и нараспев добавил, — «Не как фиалки нежный лепесток».

— Вы уже… снюхались!? — в ужасе прошептала мать, — Правду, значит, говорят соседки?

— Это стихи, маманя-а! — сморщился Емеля, — Шекспир. Вильям. Великий английский драматург. Дуры они, твои соседки.

— Значит, свадьбе не бывать? — разочарованно протянула мать.

— Какая-то вы, маманя, утилитарная!

— Та-ак, понятно! — неожиданно разозлилась маманя, — Снюхался с царской дочкой, сразу родную мать в утиль!? Спасибо тебе, сынок!

— Я не в том смысле… — уныло протянул Емеля.

— Сходи-ка лучше за водой, Шекспир!

Емеля еще раз осторожно потрогал шишку на голове и начал слезать с печки.

У колодца та же история. Вынул бадью с водой, в бадье, как водится, Щука.

Старая знакомая. Возраст уточнять не будем. Все-таки, она женского рода.

Щука и говорит. На чистейшем русском:

— Что, Емелюшка, не весел? Что головушку повесил?

Емеля молчит, губы кусает. Видно, не может решиться.

— Наш джентльменский уговор в силе?

— А то! Ты мне колодец в безвременное пользование, я тебе любое желание. Чистый бартер.

— У нашего Царя дочка есть… — неуверенно начал Емеля.

— Знаю. В курсе. Царевна Несмеяна. Влюблена в Емелю. Емеля, по всему видно, тоже. В чем проблема?

— Вот этого я и не хочу! — решительно сказал Емеля. Как с плеча рубанул.

— Почему, чудак-человек?

— Болит вот здесь! — Емеля потер ладонью грудь, — Сильно болит!

— Стукнуло по башке, болит в груди? — хихикнула Щука. Даже не хихикнула, как-то забулькала, — Любовь это, неразумный ты наш, Емелюшка. Самая натуральная.

— Избавь меня от нее. Не хочу! Хочу быть свободным! Независимым!

— Вот этого я никак не могу.

— Обещала любое желание?

— Любое! — подтвердила Щука, — Кроме этого. Любовь не по нашему ведомству. Тут все колдуны, ведьмы и бабы Яги вместе взятые бессильны. Любовь — сама по себе волшебство. Разбирайся сам, касатик, со своей Несмеяной. Увы! И ах! Касатик! Ничем помочь не могу.

Емеля вздохнул, вздохнул глубоко-глубоко, взял в руки ведра.

— Другой бы радовался, — удивленно покачала головой Щука.

— Чему радоваться-то?! — изумился Емеля.

И даже ведра обратно не землю поставил.

— Кто она, и кто я? Где она, где я? Стена меж нами! Стена неодолимая!

— Глупости говоришь! — рассердилась Щука, — Любовь аршином не меряют!

— Дык ведь болит! Вот здесь, — постучал кулаком себя в грудь Емеля, — болит! Сильно болит!

— Радоваться надо, Емелюшка!

— Не хочу я этого! — уже кричал Емеля, — Не хочу!!!

— Стихи начни сочинять, — помолчав, задумчиво молвила Щука, — Говорят, помогает. Все, что на душе, записывай. Только чтоб в рифму, в рифму!

— Не умею я… стихи! Этому учиться надо! В Литературном институте!

Ничего не сказала Щука. Лишь хвостом в воздухе вильнула, замысловатый какой-то крендель выписала и шлепнулась обратно в колодец. Емеля наклонился над колодцем, сложил ладони рупором, принялся кричать:

— Не хочу я этого! — кричал Емеля, — Хочу быть свободным!!!

Но вдруг замер, выпрямился, приложил ладонь к груди и с некоторым удивлением и испугом, начал к себе прислушиваться. Губы его, едва слышно шептали:

Емеля, забыв про ведра с водой, закатив глаза к небу, побрел в поля. Он шел, едва заметно покачиваясь, напряженно бормоча себе под нос:

С того самого дня соседки мамаше Емели просто прохода не дают. Терроризируют своим фальшивым сочувствием.

— Бедный Емелюшка! Влюбился и головушку потерял.

— Стихи сочиняет!

— Это уж самое последнее дело, стихи!

— Много вы понимаете! У него талант прорезался!? Он — поэт!

— Да, уж! Куда там! Поэт, объелся котлет!

— Попроси помочь, фиг с маслом! Пофигист!

— Много вы понимаете, сороки! Нечего у моего дома отираться! Кышь, отсюда! Поэт в деревне, больше, чем поэт!

Мамаша дрын в руки взяла, продемонстрировала серьезность своих намерений.

Соседки, надо думать, ретировались.

А дальше случилась и вовсе какая-то… запредельная фантасмагория, извините за выражение! Наш Емеля заиграл на гармони. Откуда взял? Может, от отца осталась? Неизвестно! Где, когда, у кого учился? Полный мрак. Нельзя же, в самом деле, с бухты-барахты, схватить… арфу и сбацать не ней… прелюд С. В. Рахманинова!? А сольфеджио? А тональности? А гаммы? Ну, хоть какие-то ноты знать надо?

Оказывается, можно! Запела, заныла душа, схватил первый попавшийся под руку инструмент, растянул меха, (развернись плечо, размахнись рука!), и понеслось.

Тем более, Великий Дирижер тут как тут. Веселый весь такой, в приподнятом настроении. Так и размахивает своей палочкой.

Понеслась над полями, да над чистыми, песня.