Но Эндри не отдыхала и не делала перерывов, разве только там, где должна была час-другой дожидаться следующего поезда. Она питалась бутербродами, повсюду покупала себе фрукты и совершенно испортила желудок. Она старалась соблюдать чистоту, стирала свой носовой платок, смывала пыль с лица и с рук. Но затем она его потеряла и осталась грязной. Окружающие ее люди были не чище. Она меняла деньги в Париже, потом — в Вентимилье, замечала, что ее обманывают, но не решалась против этого возражать. Снова и снова она спрашивала о ближайшем и лучшем поезде, но все оказывалось, что ее билеты не давали ей права ехать на отходящем.

Три дня и две ночи она тряслась на пассажирских поездах, пока наконец около полуночи не приехала в Неаполь. Она оставалась на вокзале, пока ее не прогнали. Тогда она побежала по улицам, спрашивая временами, где гавань. Ранним утром она попала на грузовое судно, валялась среди корзин и тюков и около полудня прибыла на Капри. Побежала на пристань, спрашивая каждого человека о своем двоюродном брате. Но никто не знал такой фамилии. Кто-то посоветовал ей пойти в город справиться на почте — может быть, там знают или дадут совет. В палящий зной, больная и разбитая, она стала взбираться на гору. Наконец отыскала почту, но там было все закрыто. Пришлось долго ждать.

Она написала фамилию Яна, подала записку человеку за решеткой — тот кивнул головой и подробно рассказал, как она должна идти. Она не поняла ни слова. Тогда тот позвал с улицы мальчика-оборванца, который доведет ее. Они шли сначала узкими улицами, затем в гору вдоль садовых оград. Там и тут расположились дачи, а между ними маленькая церковь. Мальчик открыл одну дверь и провел ее через сад к белому дому, обвитому виноградом. Он постучал в дверь, но никто не выходил. Тогда мальчик обежал кругом. Эндри слышала его голос, поняла слово «синьоре» и догадалась, что он спрашивал о господине. Послышался визгливый женский голос. Эндри испугалась: наверное, это женщина, с которой он живет, из кафешантана! Уличный оборванец вернулся и стал ей что-то рассказывать, говорил и глазами, и руками, и ногами. Наконец она поняла: «синьоре» не было дома, но пусть она обождет, уж он его найдет и приведет. Она дала ему пару серебряных монет, и он побежал, сломя голову.

На мраморной лестнице сидела и ждала Эндри. Из дома слышалось пение — оно ей было противно. Быть может, только потому, что она так устала и ей было так нехорошо? Разве та, которая жила там, не была знаменитой артисткой? Медленно ползли ее мысли. Здесь она не сможет остаться — та женщина, наверное, ее не потерпит. Но Ян уж куда-нибудь ее поместит — только бы он пришел, только бы он наконец пришел! Внутренности у нее болели, в голове шумело. Она была голодна и хотела пить. Со вчерашнего дня — ни глотка воды и ничего не ела. Как она выглядит? Все на ней липнет! А устала она, так устала…

Кто-то дотронулся до ее плеча. Она вскочила.

— Синьоре! — торжествовал оборванец. — Синьоре!

Она сошла со ступеньки и посмотрела кругом, но ничего не увидела. Мальчик побежал обратно через сад в дверь. Она услыхала, как он громко звал:

— Синьоре! Синьоре!

Затем пришел он. В белых ботинках, в белых штанах и рубашке, с пиджаком через руку. Высокий и белокурый, загоревший на солнце до красно-коричневого цвета. Вид — сияющий.

Она попыталась пойти навстречу, но зашаталась, удержалась на ногах, устремив на него взор.

Он тотчас же узнал ее.

— Как — ты, Приблудная Птичка? — воскликнул он. — Боже мой, дитя мое, как ты выглядишь! — Он громко засмеялся. — Скажи, пожалуйста, ты окончательно, раз и навсегда отвыкла умываться? — Он увидел, как она слаба, обвил ее стан рукой и горячо поцеловал.

— Ян, — пыталась она что-то сказать, — Ян, я сейчас же пойду дальше, я только хочу…

Но она ничего не могла больше сказать и крепко ухватилась за него, чтобы не упасть.

— Антония! — крикнул он. — Констанца!

Две женщины выбежали из дома, старуха и молодая. Ян отдал им распоряжение, и втроем они потащили ее в дом. Эндри чувствовал?°как приласкал ее кузен и словно издалека слышала его голос.

— Ну, ну, Приблудная Птичка, это — ничего, ровно ничего. Все снова будет отлично!

Затем как будто наступил сон. Около нее были две женщины, они поднесли к ее губам стакан. В нем было вино. Она пила и ела, но не знала, что. Ее раздели — она сидела в ванне. Без рубашки — совсем без рубашки! Коричневые руки мыли и вытирали ее.

Она лежала в постели… Совсем тихо она прошептала:

— Теперь я лежу в кровати и сплю!

Ничего больше не было, кроме этого мягкого ощущения, ничего — в течение долгого времени… Драгоценнейший, глубочайший покой! И временами легкое пробуждение и снова приятное ощущение: «Теперь я лежу в кровати и сплю».

Открыв глаза и оправившись, она услышала какое-то прихлебывание. Перед нею стояла старая женщина. Она засмеялась, побежала и громким голосом крикнула:

— Синьоре!

Эндри осмотрелась. В комнате на мраморных плитах было много солнца. Окно стояло раскрытое настежь — около него вился виноград.

Вошел Ян.

— Как ты, Приблудная Птичка? — воскликнул он. — Ты проспала тридцать восемь с половиной часов. Скажи-ка, ты привезла с собою какие-нибудь вещи?

— Нет, — засмеялась она. — Даже ни одного носового платка.

Он вытащил из кармана свой и бросил ей.

— Возьми пока мой. Это — единственное, о чем я забыл. Я так и думал, что ты не заберешь с собою багажа. — Он указал на стул: — Это я купил с Антонией — платье, белье, чулки, ботинки, надеюсь, подойдет. Потом ты уж сама себе купишь, а на сегодня как-нибудь сойдет. А теперь поторапливайся, Приблудная Птичка, я жду тебя завтракать на террасе.

Старая Констанца помогла ей одеться. Затем пришла молодая, Антония, завязала ей ботинки и причесала волосы. Они много говорили, но Эндри поняла только одно слово: «Синьорина».

«Синьорина» — это была она. Она снова была барышней. Не должна была больше стоять у корыта — о, нет! — ей прислуживали…

К завтраку подали белый хлеб и масло, сколько она хотела. Мед и мармелад, ветчина и яйца. На тарелке — свежие винные ягоды и большие персики.

Эндри рассказала кузену о своем бегстве. Сказала, что приехала только посоветоваться с ним. Она знает, что не может у него остаться, и уедет, как только он пожелает.

— Почему я должен отправить тебя обратно? — спросил он.

— Да из-за этой женщины, — сказала Эндри. — Она ведь меня здесь терпеть не будет.

Он изумленно взглянул на нее.

— Что за женщина не будет тебя здесь терпеть? Быть может, Антония? Или старуха Констанца?

Она выдержала его взгляд.

— Ты хорошо знаешь, кого я имею виду. Женщина, с которой ты живешь, — из кафешантана. Знаменитая артистка, с которой ты ездил в Париж и на Мадейру, которая тебе писала письма…

— Умолкни, Приблудная Птичка, — засмеялся он, — для одного раза этого слишком много. В доме у меня нет ни одной женщины, кроме прислуги. И на Мадейре был без всякой женщины, если ты не имеешь в виду одну англичанку, несколько со мной флиртовавшую. Она провела целых три дня там. В Париже — это так. Туда я брал с собой женщину. Правда, не из кафешантана, но из театра. То была маленькая актриса. Я обещал ей показать Париж, когда удачно сдам экзамены. За это она мне благоволила. Две недели пробыл я с нею, затем она должна была вернуться в театр. И писем, конечно, она не писала. К этому она была неспособна. Кроме одной видовой открытки я от нее никогда ничего не получал. Про какие письма ты говоришь, Приблудная Птичка?

— Про письма, которые ты получал в Войланде, когда мы ездили на травлю цапель. Ты всегда волновался, когда получал их. Бабушка и я — мы это хорошо заметили.

Он подумал:

— Ах, да! — воскликнул он, — конечно! Но они были совсем от другой. От одной дамы из бара. У каждого студента заводится роман с такой дамой или с кельнершей. Да-да, это была Энни из «Монополя»! Ты говоришь, я волновался? Вполне возможно, было чертовски трудно от нее отделаться приличным манером.